Герои Отечественной войны по гр Л Н Толстому

Читая это превосходное место в романе графа Льва Толстого, невольно вспоминаешь другое место у другого графа Толстого (Алексея Константиновича), и тут совершенно неожиданно и вдруг два эти однофамильные и одномысленные писатели начинают пояснять нам друг друга.

Желая проникнуть в красноречивое молчание человека, умирающего с чувством сознания высших призваний смертного, мы можем читать строки Алексея Толстого и понимать, что князь Андрей теперь в своей любви уж ощущал

Не узкое то чувство,

Которое, два сердца съединив.

Стеною их от мира отделяет.

Больной телом, но пробудившийся от "сна жизни; -, князь ощущал любовь, которая

Его роднила со вселенной,

Всех истин он источник видел в ней.

Всех дел великих первую причину.

Чрез ту любовь он

смутно понимал

Чудесный строй законов бытия,

Явлений всех сокрытое начало.

Он видел

все ее лучи,

раскинутые врозь по мирозданью, - лучи, которые он в себе готов "соединить".

Сосредоточил бы их блеск блудящий

И сжатым светом ярко б озарил

Своей души неясные стремленья.

Он весь уже

Одно звено той бесконечной цепи,

Которая, в связи со всей вселенной,

Восходит вечно выше к божеству.

И таков автор "Войны и мира" везде, таков он во всех тех строках своего романа, которые более рельефно выдают его субъективные чувства и отношения к людям и природе. Вспомним размышления князя Андрея перед возрождающимся дубом и подержим в памяти прочитанную теперь кончину этого самого князя... и это называется реалист!! Почему, - если уже философским начетчикам, разбирающим художественные произведения, необходимо классифицировать авторов по отделам истов, - почему, говорим, они, мудря над зачислением автора "Войны и мира" в определенную группу мыслящих людей, не вспомнили о спиритуалистах, с которыми давно замечено столько родного и общего у графов Толстых (Льва и Алексея Константиновича). Мы говорим о спиритуалистах, сильных и ясных во всех своих разумениях дел жизни не одною мощию разума, но и постижением всего "раскинутого врозь по мирозданью" владычным духом, который, "в связи со всей вселенной, восходит выше к божеству"...

Мы не имеем чести знать личные мнения автора "Войны и мира", но, знакомые со всеми высказанными им в печати чувствами, верованиями и надеждами, мы решаемся со спокойствием утверждать, что зачисление его по последней категории было бы гораздо ближе к истине, чем желание представить в нем некоторую квинтэссенцию реализма, хотя бы даже имеющего честь не возбуждать против себя и самой безвредной злобы философских начетчиков.

Теперь - третье и последнее замечание насчет критиков военных, занимающихся не авторскою личностию и красотою его произведения, а правдою его выводов и заключений о вопросах, касающихся отечественной войны. Со стороны этих специалистов сделаны графу Толстому наибольшие и наичувствительнейшие укоризны. Эти критики высказали то мнение, что граф Толстой отвергает всякое значение военных талантов и баталических гениев. Им, этим критикам, показалось оскорбительным, что граф Толстой больше верит "старым памятям", чем авторитетным, по мнению критиков, записям, и что он отверг будто бы всякое значение военных способностей Кутузова с Наполеоном и их сподвижников.

[Странная претензия за внимание к старым памятям! Что можно было бы сделать без них для того, чтобы воспроизвесть очерки лиц, представленных сухими и подцензурными историками и реляторами, вполне зависимыми от тех, о ком они доносили и писали? Можно ли, например, по печатным источникам нарисовать сколько-нибудь похожий портрет Аракчеева или фельдмаршала графа Каменского, если не черпнуть живой струи из новогородских памятей о первом, который желал доказать императору Александру Павловичу, что военные поселения благоденствуют, и, показывая государю избы поселенцев, пересылал из одной избы в другую одного и того же жареного гуся, и из орловских преданий о втором, который то потешал Орел крепостным театром, то травил у себя на дворе духовенство, осмелившееся прийти к нему с христианскою требою? Все эти герои жили и свирепствовали в век цензурного гнета и литературного безмолвия, и про них не напечатано почти ничего того, что стоило бы напечатать, дабы потомство могло себе представить их такими, какими они действительно были. Семейные предания и старые памяти тут единственный материал. (Прим. автора.)]