Герои, почитание героев и героическое в истории

Человек, лишившись рук, продолжает, однако, пользоваться ногами и двигаться. Но без нравственности, заметьте, для него ум был бы невозможен: совершенно безнравственный человек не может знать решительно ничего! Чтобы знать что-либо в истинном смысле этого слова, человек должен прежде всего любить предмет своего знания, симпатизировать ему, то есть он должен быть в добрых отношениях с ним. Если в человеке нет достаточно правдивости, чтобы попирать свой собственный эгоизм, если в нем нет достаточно мужества, чтобы во всяком данном случае встречать лицом к лицу грозную истину, то как же он может знать что бы то ни было? Его добродетели, все его добродетели, так или иначе, запечатлеваются на его знании. Для человека низкого, самолюбивого, малодушного природа с ее истиною навсегда останется запечатанной книгой: все, что такой человек может знать о природе, – пошло, поверхностно, ничтожно. Все его знание отвечает лишь потребностям минуты.

Но разве лисица, скажут, ровно ничего не знает о природе? Конечно, знает, она знает, где гуси ночуют! Человек-лиса в разных образах весьма часто встречается в нашей жизни, и его знания, в сущности, ничем не отличаются от подобного лисьего знания. Мало того, не следует упускать из виду, что если бы лиса не имела своего рода лисьей нравственности, она не могла бы знать, где водятся гуси и как можно к ним подобраться. Если бы она предавалась сплину и проводила время в ипохондрических размышлениях о своем собственном злополучии, несправедливом отношении к ней природы, судьбы, других лисиц и т. п. и не обладала бы отвагой, быстротой, практичностью, грацией и другими талантами, свойственными лисицам, то она не поймала бы ни одного гуся. Относительно лисицы мы можем также сказать, что ее нравственность и ее прозорливость – величины совершенно одинаковые, что это различные стороны одной и той же лисьей жизни! На этих истинах следует чаще останавливаться именно в настоящее время, когда противоположный им взгляд обнаруживает свое печальное развращающее действие самыми различными путями. Каких ограничений и изменений требуют они, пусть подскажет вам ваше собственное беспристрастие.

Таким образом, говоря: Шекспир – величайший из всех умов, – я тем самым говорю уже, собственно, все. Однако ум Шекспира отличается еще такой особенностью, какой мы не встречаем ни у кого другого. Это, как я называю, – бессознательный ум, не подозревающий даже всей силы, присущей ему. Новалис прекрасно замечает, что драмы Шекспира – настоящие произведения природы, они глубоки, как сама природа. Я нахожу в этих словах великий смысл. В искусстве Шекспира нет ничего искусственного. Высшее достоинство его заключается не в плане, предварительно обдуманной концепции. Оно выливается из самых глубин природы и разрастается в благородной, искренней душе поэта, являющейся, таким образом, голосом самой природы. Даже в отдаленном будущем люди все-таки будут находить новый смысл и значение в произведениях Шекспира, новое освещение своего собственного человеческого существования, «новые созвучия с бесконечным строением вселенной, соответствие с позднейшими идеями, связь с более возвышенными человеческими стремлениями и чувствами». Обо всем этом очень и очень стоит подумать.

Величайший дар, каким природа наделяет всякую истинно великую простую душу, состоит в том, что она делает ее частью самой себя. Произведения такого человека, с каким бы, по-видимому, напряжением сознания и мысли он ни творил их, вырастают бессознательно из неведомых глубин его души, как вырастает дуб из недр земли, как образуются горы и воды. Во всем видна симметрия, присущая собственным законам природы. Все находится в соответствии с совершенной истиной. Как много нераскрытого еще остается для нас в Шекспире: его скорби, молчаливая, ему только одному известная борьба; многое, что не было вовсе ведомо, не могло быть даже и высказано. Все это – подобно корням, сокам и силам, работающим под землею! Слово – великое дело, но молчание – еще более великое.

Замечательно также жизнерадостное спокойствие этого человека. Не стану осуждать Данте за его злополучную судьбу: жизнь его была борьбой без победы, но, во всяком случае, истинной борьбой, что самое важное и необходимое. Однако Шекспира я ставлю выше Данте. Он также боролся честно – и победил.