Герои пустынных горизонтов

И Гордон разыграл такой спектакль перед бахразскими солдатами, что те под конец рады были отпустить его на все четыре стороны. Он выдал себя за хаджи, странствующего мудреца; он поучает верующих и живет подаянием, сказал он, и если они замыслили поднять руку на святого человека и его помощника, то пусть сперва во всеуслышание отрекутся от заветов религии. Когда они стали тыкать верблюда в брюхо и засовывать ему палку под хвост, чтобы проверить, нет ли там контрабандного гашиша, Гордон осыпал их бранью, а затем, словно по волшебству, извлек из складок своей одежды книгу и пригрозил накликать на них гнев четырех джинов Джаммара. Выкрикивая эти угрозы, он яростно листал свою книгу, как бы в поисках нужного проклятия. Наконец нашел и объявил солдатам, которые тем временем перешли к верблюду Смита, что сейчас обрушит проклятие на их голову. После этого он прочитал из своей книги (это был оксфордский сборник стихов) две строфы из баллады Бернса о насекомом и начал было третью, но тут перепуганный непонятной тарабарщиной сержант не выдержал: он ударил верблюда прикладом винтовки и сказал, что хаджи может продолжать свой путь, а проклятия пусть прибережет для неверных и похитителей чужих жен и оставит в покое четырех несчастных солдат, которым и так нелегко живется на свете.

— Не всегда это вам будет сходить с рук, — угрюмо заметил Смит, когда они наконец поехали дальше.

— Что? О чем вы говорите?

— О вашем рискованном трюке — чуть ли не прямо объявлять бахразцам, кто мы такие.

— А тут нет никакого риска, — сказал Гордон. — Запомните, Смит, когда вы тычете человеку правду в глаза, она его ослепляет. Все мы в конечном счете достаточно глупы.

Но Смит слишком устал, чтобы воспринимать парадоксы Гордона. Гордон в таких поездках вел себя, словно одержимый. Человек его комплекции без труда мог много часов подряд просидеть на верблюде, зато у злополучного Смита каждый толчок отзывался во всем теле так, словно кто-то изо всех сил стукал его по затылку. Он начал отставать.

— Что, вам нехорошо? — крикнул Гордон.

— Нет, нет. Ничего. Не останавливайтесь. — Смит отстал, чтобы подоткнуть под себя полы бурнуса. У него пониже спины образовалось два больших нарыва, и его лихорадило от боли. «Плохо мое дело, — жалобно признался он самому себе. — Но будь я проклят, если слезу с верблюда и дам Гордону повод издеваться надо мной».

Некоторое время Смит еще держался, но потом, впал в беспамятство и начал бредить, и еще задолго до конца пути Гордону пришлось пересесть на его верблюда и придерживать его сзади, чтобы он не упал. Верблюд Гордона шел на поводу. Так, после пятнадцати часов пути, они прибыли в Вади-Джаммар. Гордону хотелось свалиться мешком со спины животного и раскинуть по земле затекшие руки, но он спрыгнул, как всегда, и ткнул онемелым пальцем в сторону Смита, поникшего в седле.

— Сними его и уложи в спальный мешок, — сказал он маленькому Нури, подбежавшему взять верблюда. — Только не вздумай давать ему рвотное или прикладывать горячие кирпичи. Накорми его, если он сможет есть. И мне тоже принеси какого-нибудь варева. Я голоден.

Он был голоден и утомлен, а кроме того, очутившись вновь в этом вади, он вдруг снова почувствовал, что уже тяготится безумной затеей, которая держит его здесь. Но он слишком устал, чтобы огорчаться этим, и вскоре заснул.

Долго спать ему не пришлось — его разбудила утренняя молитва Али:

— Вставай, сонливец! Посмотри, вокруг тебя всюду бог!

Лагерь еще мирно дремал на песчаном дне вади. Первые лучи солнца осветили гребень горы, сделав его похожим на нитку огромных красных бус, подвешенную к небу, и точно из бездонной чаши лилась утренняя прохлада. Гордон, глубоко дыша, прислушивался к голосам Минки и юного шейха Фахда, которые уже ссорились, несмотря на ранний час. Али сидел рядом, терпеливо дожидаясь, когда Гордон встанет.

— Где Бекр? — спросил Гордон.

— Уехал на охоту. Ва-ул прислал за ним.

— На охоту? — Гордон знал, что Бекр называет этим словом, но он только передернул плечами, словно стряхнул неприятную мысль, и присоединился к остальным, которые уже завтракали лепешками из непросеянной муки, испеченными Минкой. Потом он пошел взглянуть на Смита, который все еще лежал в бреду.

Маленький Нури ухаживал за ним, как за больным козленком, называл ласкательными именами, поднося к его губам чашку с верблюжьим молоком, упрашивал выпить хотя бы один глоток, капельку, чуточку. Он показал Гордону нарывы на пояснице Смита, сказал «мискин!..»[12] и жалобно засопел носом.

— Принеси-ка воды, — приказал Гордон.

Преодолевая чувство морального и физического отвращения, которое он всегда испытывал, прикасаясь к чужому телу, Гордон выдавил гной, вычистил раны и прикрыл их носовым платком Смита.

— О мискин, мискин, — причитал маленький Нури.