Герои расстрельных лет

Судьба милиционерская Ругайся цельный день, Хоть скромная, хоть дерзкая Ругайся цельный день. Гулять бы ей с подругами И нюхать бы сирень! А надо с шоферюгами Ругаться цельный день. И вот заметил ее из машины красавец-эфиоп, примчался за ней нарочный из ЦК КПСС; поскольку эфиоп был званья царского и был даже удостоен сидеть "с моделью вымпела..." Незлобивое мещанство на страже порядка и "соцзаконности" - вот какие у них идеи, если можно говорить об идеях. Выражено это в самой мягкой и необидной форме. Вот она, вся, как на ладони, Леночка, мечтающая о своем принце, и - пропади она пропадом, вся окружающая ее действительность! Но время шло; в марте 63-го года Никита Хрущев устроил погром художникам, выставившим свои картины в Манеже. Затем весь май поучал писателей и топал на них ногами. Появляется "Городской романс", или "Тонечка", Галича. Романс бывает, как известно, разным. Оскорбленная любовь "вещи собрала, сказала тоненько: "А что ты Тоньку полюбил, так Бог с ней, с Тонькою..." И сказала на прощанье, свидетельствуя о своей социальной прозорливости: "Тебя не Тонька завлекла губами мокрыми, А что у папы у ее топтун под окнами". А также "пайки цековские и по праздникам кино с Целиковскою". Однако романсовое начало сразу погасло, как только заговорил ее бывший возлюбленный: "Я живу теперь в дому - чаша полная, Даже брюки у меня - и те на молнии. А вина у нас в дому - как из кладезя. А сортир у нас в дому восемь на десять..." Заговорил сатирик, его вызвал к жизни хрущевский топот в Манеже. Сатирик точен и ядовит: "А папаша приезжает сам к полуночи, Топтуны да холуи все по струночке. Я папаше подношу двести граммчиков, Сообщаю анекдот про абрамчиков". Галич пытается удержаться в русле традиционного романса и - не может. Не получается, хотя его переметнувшийся герой снова тянется к брошенной возлюбленной: "Отвези ж ты меня, шеф, в Останкино, В Останкино, где "Титан"-кино, Там работает она билетершею..." Галич из последних сил пытается удержаться в лирико-интимном ключе. Не получилось. Конец звучит риторикой, в дальнейшем Галичу несвойственной. Речестрой героя: "А вина у нас в дому - как из кладезя, А сортир у нас в дому - восемь на десять..." А вовсе не этот, трогательно-патетический, венчающий стихи: "На дверях стоит вся замерзшая... Но любовь свою превозмогшая, Вся иззябшая, вся простывшая, Но не предавшая и не простившая!" Это автор говорит, а не его герой, к которому Галич уже не питает добрых чувств. Однако доброго человека не сразу разъяришь. Он отходчив. И Галич снова и снова сочиняет свои добродушно-иронические стихи-песни про маляров, истопника и теорию относительности. И подобные ей. Тюремный цикл Галича смыл остатки благодушия. Он пишет "Облака". Анализ "Облаков", сделанный профессором Эткиндом, представляется мне маленьким шедевром175. Я хочу привести, в небольшом сокращении, разбор Е. Эткинда, подводящий нас к секрету небывалой популярности этой песни. У каждого мастера есть свой рекорд. Своя "Колывушка". "Облака" Галича по зрелости художественной мысли - это "Колывушка" Бабеля. "Знаменитая песня "Облака" начинается медлительным раздумьем, и речь, сперва нейтрально-литературная, в конце строфы становится жаргонной: "Облака плывут, облака, Не спеша плывут, как в кино, А я цыпленка ем табака, Я коньячку принял полкило". Вторая строфа построена сходно и в то же время противоположно первой. Она начинается с тех же замедляющих повторов (облака плывут... не спеша плывут), но упирается не в жаргонное просторечие, а в торжественно-символическую гиперболу: "Облака плывут в Абакан, Не спеша плывут облака. Им тепло, небось, облакам, А я продрог насквозь на века". Первая строфа как бы движется вниз, вторая, похожая - круто вверх. А третья соединяет особенности первой и второй: начинается с символической метафоры высокого стиля, заданного в конце второй строфы, и обрывается низким, жаргонным, заданным в конце первой: "Я подковой вмерз в санный след, В лед, что я кайлом ковырял. Ведь недаром я двадцать лет Протрубил по тем лагерям". Стилистически-интонационные зигзаги продолжаются. В дальнейшем будут и возвышенно-песенные повторы ("Облака плывут, облака..."), и тоскливая ирония ("Я в пивной сижу, словно лорд, и даже зубы есть у меня"), и сухо-прозаические даты ("А мне четвертого перевод..."). Сплетение стилевых разнородностей и само по себе обладает концентрирующей силой... это слияние и есть движение жизни, воплощенной в плывущих облаках, которые одновременно и реальные облака, и воспоминания; они и признак внешнего мира, и часть внутреннего". "Облака" не одиноки; они открыли целый цикл, приблизивший нас к лагерной России не менее, чем "Один день..." Солженицына. Уловленное абсолютным слухом поэта закономерное сближение-столкновение в тюремной теме, как мы видели, различных речевых пластов, от низменно-жаргонных, до высокой символики, придало "Облакам" ту неожиданную силу возгласа в горах, который случается, приводит в движение и природу. Песня стала народной. Ее поют и люди, никогда не слыхавшие про Галича. "Тюремный цикл" Галича продолжили стихи-песня "Все не вовремя", посвященная Варламу Шаламову: "А в караулке пьют с рафинадом чай, И вертухай идет, весь сопрел. Ему скучно, чай, и несподручно, чай, Нас в обед вести на расстрел". Сюда относится и "Заклинание", где тюремщик на пенсии, бродя по берегу Черного моря, негодует: "Волны катятся, чертовы бестии, не желают режим понимать! Если б не был он нынче на пенсии, показал бы им кузькину мать". У Максима Горького есть четверостишие: "А Черное море шумит и шумит, У Черного моря урядник стоит. И дума урядника гложет, Что моря унять он не может". Не знаю, попадалось ли это четверостишие, затерянное в многотомье Горького, на глаза Галичу; если и попадалось, он мастерски развил вечную тему: "И в гостинице странную, страшную Намечтал он спросонья мечту: Будто Черное море под стражею По этапу пригнали в Инту... Ох ты море, море, море Черное! Ты теперь мне по закону порученное! А мы обучены этой химии Обращению со стихиями! Помилуй мя, Господи, помилуй мя!" Он умер с этой мыслью, отставной тюремщик. А море по-прежнему "вело себя не по правилам - И было Каином, и было Авелем". ...К тюремному циклу примыкает и стихотворение "Ночной дозор" о шутовском параде памятников-обрубков, который возглавляет бронзовый генералиссимус. "Пусть до времени покалечены, Но и в прахе хранят обличие, Им бы, гипсовым, человечины! - Они вновь обретут величие! И будут бить барабаны!.." Это - остро сатирическое стихотворение. Вместе с тем оно может называться и лирическим стихотворением. Лирика - не просто самовыражение художника. Это - непосредственная передача чувства. Мы не только глазами художника смотрим, а - в глаза его смотрим. Не мир глазами художника, порой как бы отстраняющегося от изображаемых им событий, а мир - в глазах художника. Вот этот прорыв через сатиру и гротеск к гражданской лирике - подлинные высоты поэзии. И то же самое во многих иронических или сатирических стихах. Мы видим не маляров или истопника, а самого Галича, добродушно-ироничного или разгневанного. Мир в глазах художника - это и есть лирика. Через сатиру, через гротеск восходит художник к лирике, которая и сделала его творчество столь неотразимым. Но он и философ. Может быть, наиболее глубок "Вальс, посвященный уставу караульной службы".