Герои Таганрога

Сердце у него похолодело от мысли, что и Петр не смог убежать. Он стиснул руку Шарову, но тут же поднялся и, перешагивая через спящих, подошел к Морозову. В этот момент Николай приоткрыл глаза, увидел товарищей и улыбнулся. И эта улыбка красноречивее слов сказала, что он не сломлен и что еще не все потеряно.

Склонившись над ним, Кузьма Иванович спросил вполголоса:

— Николай Григорьевич! А Петра моего не видели?

Морозов молча повертел головой, опустил веки. Потом, видимо пересиливая боль, приподнялся, прислонился к стене, облизнул разбитую губу.

— Друзья! Помните клятву! — прошептал он. — Никто из нас не должен проронить ни слова. Подожди ты! — Он недовольно отстранился от Миши Чередниченко, который продолжал вытирать кровь на его лице. — Мы не знаем, кто нас выдал... Но тот, кто начнет давать показания, того и будем считать предателем... Ясно?

Ребята утвердительно закивали.

— У меня листовку нашли, — прошептал Спиридон Щетинин. Смуглое горбоносое лицо его с темной черточкой усов над верхней губой выглядело взволнованным. Но на нем не было страха.

«Этот выдержит», — мельком подумал Николай, превозмогая разрывающую голову боль.

— И у меня их много забрали, — с трудом усмехнулся он окровавленными губами. — Говорите, что я давал вам листовки... а где брал, вы не знаете... Вы же на самом деле не знаете, откуда они... — Николай пытливо, сквозь застилавшие глаза радужные пятна, всматривался в каждого и понял по взглядам, что никто из них действительно этого не знал. — И про оружие помалкивайте... А где Костиков? — вспомнил вдруг он.

— Леву посадили отдельно, Николай Григорьевич. Говорят, у него клятвы обнаружили, — зашептал Кузьма Иванович, опускаясь возле Морозова.

«Неужели Костиков выдал?» Эта мысль не укладывалась в сознании. «Проговориться он мог. Но предать?..»

До самого утра арестованные не сомкнули глаз. А когда за окошком чуть забрезжил рассвет, их стали по очереди вызывать из камеры на допрос.

* * *

Стоянов приехал на службу раньше обычного. Поначалу он собирался лично допросить Костикова и только потом доложить капитану Брандту о ночном успехе.

Петров уже был на месте и ожидал прихода начальника. Услышав от него об убитом полицае, о пистолете, отобранном у Морозова, о двух бежавших после ареста, наконец увидев пачку листовок и партизанских клятв, Стоянов окончательно убедился в том, что городская полиция случайно напала на след подпольной комсомольской организации, которая так досаждала немцам и бургомистру.

Он приказал доставить к нему в кабинет арестованного Костикова и, не дожидаясь, пока того приведут, позвонил Брандту и сообщил радостную весть.

Брандт поблагодарил Стоянова за усердие и попросил к вечеру доложить в ГФП-721 результаты допросов. И хотя в голосе капитана Стоянов уловил недовольные нотки, он не придал этому никакого значения.

А между тем об аресте Костикова Брандт узнал еще до доклада Стоянова. Ему успел позвонить разгневанный гауптштурмфюрер Миллер — шеф зондеркоманды службы безопасности СД-6, а вслед за ним и сам начальник зондеркоманды СД-6 штурмбаннфюрер Биберштейн, приехавший в Таганрог из города Шахты. Оба они с возмущением потребовали, чтобы русская вспомогательная полиция не мешала работать немецким разведывательным органам, которые установили слежку за коммунистическими агентами. Арест Костикова сорвал их тщательно разработанный план.

Капитан Брандт пообещал во всем разобраться и наказать Стоянова за самовольные, несогласованные действия. Но, узнав из доклада начальника вспомогательной полиции, что вместе с Костиковым арестована целая подпольная группа, решил повременить с выводами. Ведь вспомогательная полиция подчинялась теперь ему. И если Стоянов на самом деле в одну ночь выловил этих бандитов, то и он, Вилли Брандт, заслуживает всяческого поощрения. Надо только вовремя и умело доложить обо всем начальнику ГФП-721 полицайкомиссару Майснеру и генералу Рекнагелю.

Стоянов уже успел вызвать следователей и дал им указание о немедленном активном допросе арестованных, когда Кашкин втолкнул к нему в кабинет Леву Костикова.

— Так вот ты какой, герой!

Опираясь на палку, Стоянов проковылял через весь кабинет и, разглядывая юношу, подошел к нему вплотную.

— Что ж ты, козявка, один против всей германской армии поднялся? Новый порядок тебе не по душе?.. Гляди-ка, храбрец, а дрожит как заяц, — рассмеялся Стоянов, оборачиваясь к стоявшему возле стола Петрову.

Костикова действительно знобило. Всю ночь он просидел на голом цементном полу в сырой холодной одиночке и продрог так, что до сих пор не мог отогреться. Сказывались и огромное нервное напряжение и сознание вины перед товарищами, чьи клятвы он не сумел надежно упрятать.

«Только бы не проговориться о городском штабе, о совещаниях у Василия, о других...» Но как он ни старался забыть обо всем, что знал, ему это не удавалось. Улыбающиеся лица Василия и Константина Афоновых, Пазона и Вайса, Тарарина и Морозова неотступно стояли перед его глазами. И чтобы не думать о них, он пристально уставился на Стоянова.

— Жид? — спросил тот.

— Нет. Я не еврей.

— А почему Левка?