Героям не место в застенках

Он и сам не помнил, когда и почему застряли в памяти слова этой песни. Наверное, где-то слышал их однажды, и вот теперь в такие торжественные минуты они нет-нет да и возникали в голове. На глазах навернулись слезы, но Бузько их не вытирал. Он ничего не видел, кроме развевающегося боевого знамени училища и ровного, монолитного строя выпускников, который чеканил шаг по плацу. Эта картина возвращала Бузько в его военное прошлое, которое началось за этой самой оградой в начале сороковых годов. Тогда в этом здании располагалась 5-я Особая школа НКВД специального назначения. В ней Макар Капитонович проучился с августа сорокового до начала Великой Отечественной войны.

В своей жизни полковник в отставке Макар Бузько видел много парадов и строевых смотров. Но тот июньский парадно-прощальный марш выпускников училища МВД врезался ему в память и перевернул всю душу. С тех пор он по возможности не пропускал ни одного выпуска.

Каждый год, несмотря ни на что, в один и тот же день в середине июля, Макар Капитонович приходил к ограде училища и долго смотрел, как совсем еще мальчишкам вручают новенькие лейтенантские погоны. С усмешкой наблюдал за неизвестно откуда взявшимся у них ритуалом – проходя строем перед трибуной, подбрасывать вверх мелочь, которая, падая на асфальт, издавала мелодичный звон.

Бузько невнимательно слушал, как почетные гости читают по бумажкам занудные напутственные речи, текст которых никогда не менялся. Речи были длинные и какие-то пресно-бездушные, никого не трогавшие за живое. С трепетом смотрел, как новоиспеченные лейтенанты прощаются со знаменем училища, опускаясь на одно колено и касаясь алого полотнища губами. И все эти минуты терпеливо ждал, когда прозвучит заветная для него команда:

– Училище! Под знамя – смирно! Лейтенанты, напра-во! Приготовиться для прощального торжественного марша! Оркестр – «Прощание славянки»!

При первых же звуках оркестра сердце у Макара Капитоновича замирало. Не осознавая, что делает, он мертвой хваткой впивался в прутья ограды и шевелил губами, напевая слова неизвестного автора о прощании донской казачки со своим мужем-казаком, уходившим защищать южных славян, и начинал беззвучно плакать.

Руководство училища вскоре заметило странного человека, каждый год стоящего во время выпуска у решетки забора. Начальник политотдела не раз приглашал его пройти на плац. Особенно настойчивыми эти приглашения стали после того, как в училище узнали, что Бузько – один из первых выпускников сорок первого года. Но он каждый раз отказывался. Макару Капитоновичу было дорого это место за оградой. Ему почему-то казалось, что именно здесь стояла его мама в том роковом июне, когда он спешно уходил на фронт в звании младшего лейтенанта.

Ее расстреляли как жену и мать красных командиров на второй день после того, как немцы вошли в Шяуляй. Выжившие в оккупации соседи рассказывали, что женщину выдал кто-то из литовских националистов. Случайно увидел на улице и тут же донес в комендатуру. После войны Бузько пытался найти этого мерзавца, но не смог…

Макар Капитонович отвлекся от своих воспоминаний. Конечно, СИЗО – тоже своего рода тюрьма, несвобода, но порядки в нем значительно мягче, чем в тюрьме строгого режима. Бузько припомнил, как после завтрака ему приказали собираться с вещами на выход. Потом долго держали в отдельном боксе, видимо, формировали этап. Потом вывели на тюремный двор, посадили в автозак, повезли. Потом был страшный удар по машине, в автозак ворвались какие-то люди, вытащили его из «стакана»…

Кряхтя, стеная и проклиная все известные ему излишества, Макар Капитонович сел на кровати и энергично потер виски пальцами.

– Эй, живой кто есть? – крикнул он сиплым голосом. – Воды принесите!

Где-то в глубине дома тихо скрипнула половица, через минуту в комнату к Бузько вошел улыбающийся хозяин хутора. Голова у него была повязана мокрой тряпкой, на лице, несмотря на улыбку, написано неподдельное страдание.

– Лабас ритас, Макар Капитонович, – поздоровался он как можно доброжелательней.

– Издеваешься, лабус чертов? – буркнул старик. – Какое к черту «доброе утро», когда я с похмелья болею и ничего толком не помню…

Винславас укоризненно покачал головой и сел рядом с Бузько, протянув ему большую эмалированную кружку с зеленовато-желтой, мутной жидкостью. Макар Капитонович жадно прильнул к ней. В кружке был холодный, терпкий квас домашнего приготовления.

– Старый ты уже, товарищ Бузько, – грустно проговорил Винславас, глядя перед собой, – а все такой же грубиян. Никак не можешь свои кацапские замашки бросить…

Макар Капитонович чуть не поперхнулся квасом.

– Но-но, ты говори, но думай, – попробовал он разозлиться, но тут же сморщился от боли. – Кто ж ты еще, если не лабус? Напоил меня вчера, песий сын. Это вам, молодежи, все нипочем, а мне, между прочим, девятый десяток доходит. Могли бы и пожалеть старика…

– Нашел молодого, – насмешливо возразил Винславас, – тебе девятый доходит, а я восьмой разменял. Невелика разница…

Некоторое время старики сидели молча, думая каждый о своем.