Героическая эпоха Добровольческой армии 1917—1918 гг.

Среди телег, на простой линейке, управляемой австрийским военнопленным, богатым когда-то молодым человеком, интеллигентным и очень воспитанным, попавшим случайно в кучера к ген. Алексееву на походе, ехал наш старик, покрытый не то одеялом, не то попоной.

Жестокая болезнь почек требовала спокойствия и комфорта, но ничего не могло заставить его изменить образ передвижения. Сзади его линейки ехала линейка нашей милой Н.П. Щетининой, которая являлась хранительницей нашего старого вождя.

Кругом были горы и молчание. На узкой линии дороги двигался и тарахтел наш обоз. Какие-то люди проносились верхом иногда мимо нас. Стоянка еще была не близко.

Шапрон подвел меня к линейке генерала.

«Ваше превосходительство, Суворин слышал выстрелы и видел свет от разрывов, не может ли это быть армия Эрдели?»

Из-под попоны выглянули очки генерала.

«Глупости, – сердито сказал он, – это ген. Марков наступает на правом фланге».

И вновь закрылось одеяло или попона, а я остался разносчиком ложных известий.

В другой раз, шагая по перелескам светлым мартовским днем, среди проклятого кубанского дубняка, ничего общего не имеющего с нашим дубом, я измотался в борьбе с ним.

Вы не знаете, что это за существо – выродившийся дубняк. Он почти ползет по земле и хватает нас за ноги. Он крепок и силен, как его деды, старые дубы, но он стелется по земле и подл. Так бывают у великого крепкого человека несчастные потомки, жалкие, подлые, но которым судьба оставила от предков их крепость и силу, но не к движению ввысь, а в подлом ползании по земле. Вот эти, точно живые, крепкие сучья хватали нас, держали наши утомленные ноги, валили с ног слабых и усталых и назывались дубом.

Был случай, когда я, измученный переходом, раздраженный этой борьбой с этим новым врагом, остановился и стал в исступлении колотить палкой по извилистой ветке, чуть не свалившей меня. Надо мной тогда смеялись, а я до сих пор чувствую эту злобу против этого немого гнусного врага.

Мимо меня, не торопясь, проезжал Корнилов со своей свитой. Он перевел своего прекрасного донского коня на шаг и весело, что редко бывало с ним, поздоровался со мной.

«Ну что, думали ли вы, редактор, – сказал он, – гулять пешком по Кубани? Посмотрите направо, с горы, – видна уже Пашковская (станица в десяти верстах от Екатеринодара). Скоро там будем!»

Он был весел и доволен. Его монгольское лицо светилось победой, и его свита, эти кое-как одетые офицеры, этот солдат с трехцветным значком и неподвижным, как полагается знаменосцу, каменным лицом, казались мне небожителями, встреча с ними – счастьем, его слова – откровением.

Я обращаюсь к людям, делавшим войну.

Помните ли вы то впечатление, когда мимо вас, шагающего с вашей убогой винтовкой, проезжает вождь и его свита, которым вы даете дорогу? Одно то, что он смотрит на вас сверху вниз, с высоты своего коня, и что вы молитвенно смотрите на него снизу вверх, – как это все просто выражает все, что нужно дли войны – вождя и солдата.

Я даже не был солдатом, но его взгляды, его несколько слов, как всегда нужные или ненужные улыбки свиты – везде одной и той же, – узнающей вас или презирающей в зависимости от «хозяина войны», все это вас делает готовым человеком на смерть не char a canon, а именно сознательно готовым к смерти человеком.

О великая госпожа – Война, о, великая, немилостивая, жестокая, что в тебе прекрасного, что так привлекает и простые и возвышенные души; почему тот же генерал в другой обстановке для тебя ничто, а когда у тебя винтовка за плечом, а он на коне – он полубог.

Я не молодой поэт (кстати, я вообще не поэт), я не Ernest Psichiari, этот очаровательный вдохновенный воин-крестоносец; я не военный профессионал, загрубевший в боях, но я, вспоминая сейчас в тихом Passy эти впечатления, я чувствую как бьется по-другому сердце, как холодеют руки и хочется поднять глаза и встретить взгляд вождя.

О наш вождь на белом коне, как смеют скептики смеяться над тобой; дай нам, как милость, умереть за тебя, ты неизвестный и долгожданный.

V. Ледяной поход

Первый Кубанский поход, знак отличия которого мы носим с гордостью[2], часто называют корниловским или, как потом это было принято, «ледяным» походом. В действительности этот переход был самым жестоким испытанием нашей армии и навсегда останется в памяти у всех, кто его пережил; этот переход в какие-нибудь 16 верст мог быть действительно назван ледяным.

Мы вышли из аула Шенджий (28) марта. В это время уже состоялось соединение Кубанской Армии, не Эрдели, а полковника Покровского, произведенного кубанским парламентом Радой в генералы.

Наши действующие части были направлены на станицу Ново-Дмитриевскую, а части штабов, обозов и раненые – на станицу Калужскую.

Утром, когда мы вышли, погода резко испортилась.