Героическая эпоха Добровольческой армии 1917—1918 гг.

Впрочем, нужно было скорее найти кров. Второпях, мимо плетней, по которым смешно гремел, как латы, мой стеклянный burberry, мы нашли нашего квартирьера и, мимо умиравшей лошади, вздрагивающей под снежным одеялом, пришли в хату.

Метель продолжалась, и к вечеру снега выпало фута на два.

И в эту-то метель, в эту ужасную озверевшую погоду, армия с боем прошла в Ново-Дмитровскую. Перед нами была только природа; перед теми, которые пошли более северной дорогой, были и большевики. Сколько раненых, больных погибло в этом холоде, сколько было отморозивших себе руки, сколько лошадей потеряла армия за эти 16 верст. Ген. Алексеев, несмотря на свою болезнь, так же, как и все другие, перенес это испытание и каким-то чудом не заболел.

Пехоту через ручей, который еще более разлился на Ново-Дмитровской дороге, переправляла полузамерзшая кавалерия, а когда к вечеру войска попробовали согреться у костров, большевистская артиллерия открыла по ним огонь.

Этот-то незабываемый переход и дал возможность одному молодому журналисту[3] назвать впоследствии весь поход «ледяным».

Но для меня этот день остался памятным еще по другим воспоминаниям.

В штабе ген. Алексеева был бывший вице-губернатор, уездный предводитель дворянства Владимир Николаевич Шеншин. Это был очень милый, очаровательный человек, помещик и типичный дворянин. Он вышел из Ростова в визитке, и мы всегда смеялись над его видом, так как поверх нее он носил короткую кожаную куртку, из-под которой болтались ее фалды. Мы с ним часто спорили, но вскоре подружились; он был почти одних лет со мной, и даже то, что разъединяло нас в спорах, сближало нас. Как-то раз мы сели обедать. Шеншин пересчитал всех и сказал, что нас тринадцать. Он был суеверным. Он женился на девушке, которую знал 13 лет с ее детства, и после обеда, где было 13 человек, она, на 13-й месяц совместной жизни, 13-го числа умерла. Он мне это рассказал, но я рассмеялся над этим суеверием.

На другой или третий день он почувствовал себя скверно. У него, вследствие грязи, выскочил нарыв на губе и начался жар. Это было 9 марта. Его положили в повозку. Оперировать его сразу не догадались или не смогли, началось воспаление, и из Шенджия его вывезла И.П. Щетинина уже тяжело и безнадежно больным.

Привезли его к нам в хату. В ней было две комнаты. В одной думали поместиться мы, десять мужчин, уставших и продрогших с похода, в другой, маленькой, должны были спать сестры Энгельгардт. С приездом Шеншина пришлось его положить в эту комнату, а сестрам предоставили кровать за занавеской. Мы же разместились на полу, вповалку. Шеншин стал тринадцатым. Сестры, несмотря на усталость, ухаживали за больным и спали по очереди. Мы же, обрадованные теплу, раздобыв водки, согревшись, завалились спать.

Ночью меня разбудил голос сестры Веры:

– Борис Алексеевич, Шеншину плохо, я не могу с ним справиться.

Я вышел к ней. На кровати лежал этот больной, еще так недавно красивый и сильный человек. Все лицо его было раздуто; губы занимали чуть ли не половину нижней части лица, глаза почти не видели за опухшими синими веками. Он метался на кровати и делал усилия встать. Он был в бреду. Руки его были точно восковые и слабые. Я обратил на них внимание сестры. Это были руки покойника. Кое-как мы успокоили его, переложили на другой бок, и он опять впал в забытье. Это было около 4 часов утра.

Я ушел спать тяжелым сном под мой burberry имея под головой мой милый чемодан. Но я сразу заснуть не мог. Кто-то стучал в забор. Я вышел к дверям и увидел в снежном тумане двух всадников, спрашивающих дорогу. Кругом уже не было весны. Все было покрыто снегом. Метель кончилась, но снег, уже мокрый, шел безостановочно.

Я, как мог, указал им, но посоветовал вернуться к центру станицы, в ее управление, где они получат более верные указания. Они уехали, и только потом я узнал, что эти всадники спрашивали направление в станицу, занятую большевиками. Очевидно, это был большевистский разъезд, потерявшийся в метели.

Утром, часов в девять, Татьяна Э. сменила Веру, которая легла спать на кровати в нашей комнате. Усталая от похода, вымокшая, всю ночь просидевшая с беспокойным больным, она заснула тупым сном.

Мы уже поднялись, точно забыв о вчерашнем, поели, кто-то сходил за доктором. Я стоял у окна и смотрел, как гусь, смешно падая в снегу и переваливаясь, переходил через дорогу.

Татьяна Э. меня вызвала:

– Шеншин умирает, должно быть. Он стал совсем спокоен с 6 часов утра и пульс у него все хуже.

Шеншин был очень верующим человеком. Накануне один из наших спутников лейт. Задлер сидел с ним, и Шеншин просил его прочесть ему Евангелие. Это было точно приготовление к смерти.

Доктор все не шел.

Было уже около двенадцати часов, когда только он пришел. Мы о чем-то шумели, но Вера Э. крепко спала.

В нашу комнату вошла Татьяна Э. и тихо сказала:

– Тише, господа, Владимир Николаевич кончается.

Мы притихли, и я вышел за ней.

Был первый, тринадцатый час.

В это время я услышал крик Веры Э. и вернулся к нам. Она сидела на кровати с испуганно-открытыми глазами и скоро говорила: