Героические злоключения Бальтазара Кобера

Но зверь в сто тысяч голосов удалился и исчез в самой темной чащобе леса.

И тогда я поднялся в своей геенне и так сказал:

– Что же это за смерть, которая вцепилась в меня, но чем то похожа на жизнь? Ибо кажется, что кровь течет в моих жилах, что мысли шевелятся под моим лбом, но только жалкие картины, только иллюзии возникают перед моими глазами, и когда я приближаюсь, мои руки наталкиваются на пустоту. Так мать, прижимая к груди новорожденного младенца, вдруг обнаруживает, что это лишь падаль, так влюбленные, крепко обнявшись, вдруг чувствуют, что ветер, смеясь, щекочет их оголенные скелеты! Кто удовлетворит мое стремление к вечности? Будешь ли это ты, пустота без дна, не знающая других измерений, кроме измерений небытия?

Я умолк, потому что из глубины самой черной тьмы до меня донесся невероятно далекий шум, который, впрочем, приближался, накатываясь на меня, словно исполинская волна, и вскоре это уже был оглушительный грохот прилива, низвергающегося в черноту ночи, это было похоже на тот тысячеголосый крик, который исторгает из своих многочисленных глоток армия, отчаянно бросаясь в битву, но здесь, в этой самой черной черноте самой темной из всех ночей, казалось, что сошлись друг против друга миллиарды армий – в звоне мечей, под градом дротиков, камней, расплавленного свинца, хотя на самом деле это были звезды, кометы, планеты и другие солнца всех вселенных; подхваченные этим могучим ураганом, как кегли потоком воды, они с пронзительным воем вращались вокруг своей оси и наваливались на меня, будто океанский вал, когда он разламывает дамбу и низвергается в долину, поглощая ее за один миг. Но здесь, в этой тьме-тьмущей, в этой самой черной из всех ночей, этот поток низвергался внутри меня, поток, которого никакое пространство не смогло бы принять, не будучи уничтоженным, это внутри меня катились эти армии и эти вселенные, все сметая на своем пути».

11

22 января суд под председательством ректора Шеделя вынес свой приговор, заседая при закрытых дверях. В нем не упоминалось ни о колдовстве, ни об алхимии, ни об иудаизме, а только об умышленном преступлении против общественного порядка, и поэтому Якоб Циммерманн и назвавшийся Франком Мюллером передавались в руки светского правосудия. Действуя таким образом, Дитрих Франкенберг и Шедель пытались обвинить всю организацию вестников или, по крайней мере, те стороны ее деятельности, о которых они имели какое-то представление.

Что касается Бальтазара, то, казалось, о нем забыли вплоть до того дня, когда ректор Дитрих Франкенберг собственной персоной, оказавшись проездом в Нюрнберге, распорядился вытащить юношу из его камеры и привести к нему.

И хотя его сердце давно ожесточилось и очерствело, он был поражен видом мальчика, который так похудел, что кости локтей, казалось, вот-вот прорвут кожу. Его волосы были спутаны и всклокочены, и он напоминал дикого зверька. Его пришлось почти нести на руках – так он ослабел. В первую же минуту ректор решил, что наказание следует прекратить. Он распорядился, чтобы Бальтазара отвели в приют для больных детей и лечили там со всем усердием и прилежностью.

В глубине души Франкенберг надеялся возвратить своего бывшего студента на торную стезю теологии и вскоре опять увидеть его среди учащихся Дрезденской семинарии. Вот почему, когда Бальтазар начал возвращаться к жизни, он направил к нему Шеделя, чтобы тот пожурил юношу и уговорил его вернуться к жизни, которую он считал правильной.

– Бедный мой друг, – начал ректор, – какую глупость совершили вы, которого Бог избрал быть одним из его священнослужителей! В какие ужасные руки вы попали! И как могло случиться, что вы сразу не осознали своей роковой ошибки? Ведь какую нелепицу проповедуют современные ересиархи, когда Бога призывают через эманацию, когда стремятся увидеть и пощупать божественное, словно речь идет об обыкновенном явлении природы, когда забывают, что единственная дорога, ведущая ко спасению, – это дорога милосердия. Господи, открой глаза этому мальчику! Помоги заблудшей овце вернуться в стадо…

Бальтазар смотрел на Шеделя с удивлением, ибо четко видел его скелет, на котором болталась одежда, словно бы ректор вдруг потерял всю свою плоть. Из оголенного черепа вылетал хриплый голос. Бальтазар не понимал, что он говорит:

– Итак, через неделю, когда вы сможете ездить верхом, вы возвратитесь в Дрезден, где вас уже ждет уважаемый Тобиас Пеккерт. Какой это будет праздник – возвращение блудного сына!

Наш друг между тем думал:

«Как только он уйдет, я убегу. Вылезу в окно и пойду встречусь с Урсулой».