Героиня мира

Я упала на постель; казалось, по ней гуляет блаженный ураган, и она качается и кружится. Ретка склонился надо мной, и одна только его тень резко вытеснила воздух у меня из легких. Теперь мне полагается вступить в борьбу с ним. Я вскинула руки, чтобы вцепиться ему в лицо — удары по несокрушимому металлу, лежащему на наковальне, оставляют вмятины, — но он поймал их, сжал в кулаке и припечатал к подушке у меня за головой. Вторая его рука прошлась по моему телу, ощупывая каждую его пядь. Ласки как у тигра, ни малейшей нежности. Он насилует меня. Но насилие совершается на этот раз с моего согласия. Ведь это мощь, это судьба, что придавила и усмирила меня, это она задирает тонкую юбку, и тискает, и жмет, и чудовищная ярость этого вторжения и соития раздирает меня. Отчаяние, возбуждающее страсть; полная потеря власти над собой. То, что когда-то, при встрече с Драхрисом, я по ошибке приняла за жестокость и грубое обращение человека, — это извержение внутреннего «я», несущее освобождение, как капитуляция перед лицом смерти.

А потому я отреклась от самой себя, позволила ему захватить себя в плен и обмолотить, подобно жерновам судьбы, так движется мотор в расплавленной сердцевине земли — напор, удары и горение, и звон, похожий на вой колоколов; громада его тени обрушилась на меня ночной чернотой, и вот меня не стало, уничтожение свершилось, я воссоединилась со всем и в то же время ни с чем, распалась на множество частиц и не могу даже вскрикнуть, тело мое разверзлось, и душа куда-то отлетела.

Я очнулась, он лежал рядом. Мои руки, безвольно покоящиеся и все так же закинутые за голову, касались его, а я глядела в потолок с нарисованными облаками и ананасами, похожими на шишки; возможно, там и побывала моя душа.

Он не сказал мне больше ни слова, просто ушел и оставил меня спать в этой постели.

Некоторое время я лежала, задумчиво глядя в потолок, как делают дети, и размышляла над тем, что со мной случилось. Я не чувствовала ни удовольствия, ни печали. Мне казалось, что меня промыли и вычистили, и я почти полностью потеряла память и потому могу уснуть.

7

Я ушла, когда в его покои пробрались лучи рассвета.

Под стать всякой штатной проститутке я, крадучись, заскользила по коридорам; пару раз мне повстречались искавшие что-то чиновники, но они не обратили на меня внимания.

Однако у себя в комнате я обнаружила принесенную спозаранку еду и графин с водой. Я проглотила завтрак и принялась бродить по комнате, собирая вещи к отъезду. Мне показалось, что ни одна из них мне не принадлежит. И поскольку лучше путешествовать не отягощая себя багажом, я почти ничего не взяла.

Усталое, замученное солнцем дерево приобрело ярко-желтую окраску, которая была очень похожа на зеленую, в тот момент, когда по моему окну растекся дневной свет.

Около полудня, постучав в дверь, ко мне опять явился лакей Ретки; он вручил мне сверток и сообщил, что через час все должно быть готово к отъезду. Кто-то проведет меня к боковым дверям, куда подъедет экипаж.

В свертке лежал бумажник с документами на мое имя. Официальные бумаги, свидетельствовавшие о том, что я — подданная Чаврии, существо, избавленной судьбой от необходимости противостоять какой-либо из сторон. Я с глубочайшим изумлением обнаружила, что в бумагах значится мое подлинное, данное мне при рождении имя. Можно лишь строить предположения о том, как он его узнал. На мой взгляд, у Фенсера не было причин сообщать его Ретке.

В бумажнике обнаружилось также изрядное количество денег, металлических, бумажных и тулийские векселя.

Я поняла, что больше не увижу Зуласа Ретку. Наше с ним общение закончилось. Я могла бы утверждать, что скрасила ему последние ночи, проведенные в качестве властелина Китэ. Но по трезвом размышлении я обнаружила величайшее нежелание удерживать в памяти то, что сделала, чему позволила произойти. Он изнасиловал меня, потому что мне этого хотелось. Я помнила о своих побуждениях, о пришедших мне тогда в голову мыслях. Я по-прежнему верила, что мне открылась вселенская истина, и это яростное соитие скрепило знание печатью. Но теперь я просто Арадия, и Арадия оплакивает возникшее у нее желание, стремление подобно жрице заменить любовь телесными истязаниями, раз уж любовь оказалась недоступной для нее.

Я стояла в дверях, снова держа в руке саквояж; я уже почти достигла невесомости, почти превратилась в пустоту. Дерево, померкнув, окрасилось в цвет охры, а передо мной возник невысокий узкоплечий человек, который повел меня по темным закоулкам здания в грязный внутренний двор, забросанный соломой. Передо мной отворилась дверь, и я увидела потрепанный экипаж с двумя лошадьми и возницей в неприметной одежде. И нигде никаких знаков отличия.

Мы ехали по улицам, я смотрела по сторонам. Колокола больше не звонят; кажется, повсюду царит запустение, многие из домов и магазинов заколочены досками. Мужчины, сбившиеся в кучку на центральной улице, злобно поглядели в нашу сторону, один что-то крикнул, но тем все и кончилось.

Благодаря принятым Реткой мерам нас выпустили за ворота города.