Героиня мира

Странная ее музыка повлекла меня к себе; желая посмотреть на нее, я откинула полог палатки и сама оказалась на виду.

Мельм обернулся и, глядя, разумеется, сквозь меня, сказал:

— Эти женщины просто попрошайки. У вас нет ничего лишнего. Я попросил их уйти.

С недавнего времени женщины нижнего сословия в лагере, женщины из фургонов, жены и подружки солдат, с наступлением темноты стали пробираться к жилью офицеров и выпрашивать объедки. Они рассказывали жалобные истории. У них голодают дети, муж лежит раненый после сражения, или он отморозил ногу и передвигается только с помощью друзей. Не найдется ли у нас лишней корочки, немножко пива — все выданные солдатам бочки уже пусты — или чего-нибудь покрепче, оно еще лучше разгоняет по жилам кровь, и Гурц вполне мог отдать собственный ужин из жилистой дичи, горшочек масла, налить вина, пока оно еще оставалось, любому, кто просил его об этом. В городе он каждый вечер осушал по графину вина, а теперь утолял жажду одними льдинками, растопленными Мельмом в чайнике.

Что касается меня, мой неизменно дурной аппетит оказался весьма кстати. Я привыкла обходиться без еды, и настоящий голод еще не взялся за меня как следует.

В тот вечер, однако, от крайне скудного ужина не осталось ничего. А после еды Гурц отправился в палатку генерала.

Бескрайняя белая, уставленная биваками скатерть из снега уходила вверх, вниз, вдаль к чернильно-пасмурной линии горизонта. У входа в палатку стояли три женщины, две из них жались, кутаясь в обмотанное раз по двенадцать тряпье, которое уродовало их и уподобляло пугалам. Третья выпрямилась во весь рост. Словно гора возвышалась она под блестящей шкурой черного медведя, а над вершиной, будто луна, — окаймленное мехом капюшона лицо. Кронианка, одна из женщин, проделавших вместе с армией путешествие на юг и теперь возвращавшихся обратно. Густые черные брови на лице, окрашенном в белое и красное, яркие цвета, данные ей природой.

Из-под капюшона выглядывал головной убор в восточном духе: вдоль щек и лба бахромой тянулись ряды переливчатых золотых бляшек. Бросив на меня взгляд, она кивнула; монисто опять отозвалось звоном, как упряжь с колокольчиками. В ее речи ощущался акцент провинций, хотя кронианский был ее родным языком.

— Ты — любовница полковника Гурца. Я Джильза. Они меня знают, даже этот вот, — небрежный кивок в сторону Мельма, — я предсказываю судьбу. У меня хранится ключ к премудростям из краев Тарас Инда, к тайнам Змеиных Королей. Я могу кое-что тебе рассказать. А ты могла бы подарить мне за это вещи, которые я на твой взгляд заслужила. — Я не сводила с нее глаз, и длинная белая рука, прикрытая лишь браслетами из крашеного дерева и слоновой кости, взметнулась вверх, словно змея, указывая в небо. — Видишь круг?

Мне было незнакомо кронианское слово «круг», я в недоумении запрокинула вверх голову и тогда догадалась, что она имеет в виду луну: не свое лицо, а небесное светило.

Что-то необыкновенное происходило с нею. Диск приобрел форму безукоризненного круга, и усеянное звездами небо проступило с четкой ясностью на много миль окрест него. А за очертившим эту часть пространства белым кругом такой же безупречной формы, как и сама луна, раскинулись, сливаясь с мраком и землей, непрозрачные беззвездные небеса. Я будто заглянула через край в огромный котел. Никогда еще не открывалось моим глазам подобное зрелище, этот гигантский ореол, образованный высокими перистыми облаками и частичками льда в воздухе. Оно показалось мне сверхъестественным и привело меня в смятение.

Я перевела взгляд на женщину, ожидая разъяснений.

Но она сказала только:

— Я зайду к тебе в палатку.

Я впустила ее, ведь мне показалось, что даже луна и темнота подвластны ей, а потому она, вероятно, сумеет мне помочь, хотя я совершенно не представляла себе, каким образом. Мельм больше не пытался ей воспрепятствовать; презрительно усмехаясь, он повернулся к горевшему поблизости костру. Пришедшие вместе с ней женщины присели у стены, будто собаки, и принялись ждать. Внутри палатки в жаровне на треноге горели угли, и она сразу же пошла погреться, впрочем, безо всякой спешки. Эта женщина не имела возраста; холод высушил кожу, на которой не было ни одной морщинки, но губы ее не потрескались от мороза.

— Садись, — сказала она, обращаясь ко мне, и я присела на табуретку, а она подошла к креслу Гурца и опустилась в него; мы оказались друг напротив друга, нас разделял складной обеденный столик.

Она пристально глядела на меня какое-то время. Меня так и подмывало отвести взгляд, но я решила, что мне это не удастся. К тому же, пребывая во власти этих черных, словно металлических, глаз, сплошных зрачков с тоненькими золотыми ободками, похожих на кошачьи глаза среди ночи, я почувствовала облегчение.

По прошествии некоторого времени она заговорила снова:

— Ты совсем дитя, даже младше своих лет. Но и старше тоже. Доживи ты хоть до девяноста, все равно окажешься старше.

Я не поняла, но прервать не посмела.

— Многого я не смогу рассказать тебе. Но кое-что смогу. Веришь?

От ее дыхания язык мой задрожал, будто свечка.

— Дд… да.