Геррон

Он все время держался в трех шагах позади меня. Так, как им преподали в учебке. Старые и опытные идут впереди, не оглядываясь. Знают, что от них никто не убежит.

Идти оказалось недалеко. Только до комендатуры.

Я был там всего один раз. Когда меня вызывал Рам. Но я знаю план помещения наизусть. Как знает его в лагере каждый. Как войдешь внутрь, дальше есть два пути: налево лестница на верхние этажи, к кабинету Рама и другим помещениям. Направо — путь в подвал, к кабинкам для допроса. Каждый хотя бы раз слышал оттуда крики.

Мы идем налево. Но не к Раму. Этажом выше.

— Стоять! — Он ощупал меня со всех сторон. Немного испуганно, как мне показалось. Хотя бояться полагалось мне. Открыл дверь: — Входи! — Включил свет.

Просторное помещение. Людей нет. Только столы и стулья.

— Давай-давай, — сказал он. — У тебя десять минут. Потом здесь начнут накрывать к завтраку.

Столовая эсэсовцев. Для чего меня сюда привели? Почему в такое время?

В Терезине ходили слухи о диких пирах, которые здесь закатывали. Арестантки, привлеченные для обслуживания, должны были снимать свои еврейские звезды. Я не могу представить себе оргию в такой обстановке. Самое большее — ритуальную попойку боевого объединения.

Неплохое определение для СС. Боевое объединение.

Прозаическое помещение. Два длинных стола и один короткий, поставленные буквой П. Стулья — по-военному, строем. Шкаф, в котором за стеклом видны тарелки и чашки. Как в дешевом пансионате. Столовая УФА выглядит куда гостеприимнее.

Если смотреть от двери, где я так и стоял, слева был ряд окон, выходящих на Рыночную площадь. Рыночная площадь. Еще одно сказочное название. Как будто здесь есть рынок и можно что-то купить. Стена справа вся в вымпелах и гербах. Пара из них очень искусно выписана. В Терезине каждый спасается как может. Кто может снимать фильмы, снимает фильмы. Кто может рисовать, упражняется в изобретательной геральдике. Господа убийцы охотно позиционируют себя в качестве героических рыцарей.

В углу стойка со знаменами. А прямо, позади центрального стола…

Фотографии, естественно. Обязательные святые образа. Слева Гитлер, справа Гиммлер. Портреты одинакового размера, что необычно. Кто-то допустил здесь недостаток положенного раболепия. Известные портреты, с которыми они претендуют попасть в учебники истории. Гитлер грозен. Это слово было изобретено будто специально для него. Гиммлер с круглыми стеклами очков и взглядом учителя средней школы. Но почему ему так смехотворно высоко подбривают виски? Приличный гример отговорил бы его. Если бы посмел.

Владыки мира висят не рядом друг с другом. Моя голова позволяет себе безнаказанное торжество остроты и думает: если бы в этом мире была справедливость, они уже давно висели бы рядом. Почетное место в середине занимает картина. Тщательно выписанная панорама романтического городка, окруженного зеленью. Больше двух метров в ширину.

Без транспаранта с названием вверху картины я бы не опознал этот мотив.

Терезин.

Эсэсовец показал мне на картину:

— Ты должен на нее посмотреть. Не знаю зачем, но таков приказ.

Сперва я ничего не понял. С какой стати мне смотреть на картину? А потом до меня дошло. Абсурдная, смешная логика. В моей концепции фильма было написано: „… было бы желательно, чтобы режиссер имел возможность покидать территорию крепости и проводить разведку местности для поиска привлекательных мест для съемки“. Должно быть, Рам это прочитал, это его убедило, и он отдал приказ. Без дальнейших объяснений. Комендант лагеря не должен ничего объяснять. Приказ был спущен по инстанциям, от одного чина к другому, каждый его немножко перетолковал, и в итоге получилось вот это. „Еврею надо увидеть Терезин снаружи? Так есть же картина, которую намалевал тот арестант. Этого хватит“. Как Отто говорил тогда, в Кольмаре: „Административным путем пойдешь — в трясину попадешь“.

Итак, по этой картине в офицерском клубе я должен был найти места съемок. А по рисункам на сигаретных пачках изучить этнографию.

Некоторые падают в обморок, когда их нервы не выдерживают перегрузки. Некоторые начинают плакать. Во мне же — подобно внезапному приступу дурноты — пробудился смех. И вырвался наружу, прежде чем я успел его проглотить. Он становился тем сильнее, чем больше я его подавлял. Все это было полным безумием. Для этого меня подняли ночью с постели. Для этого нас с Ольгой перепугали насмерть. Ради картины в столовой.

Но смеяться, когда перед тобой стоит черная форма, нельзя. Тем самым ты навлекаешь на себя смертельно опасную реплику. „Тебе смешно? — должен гласить ответный текст. — Так вот тебе добавка для смеха“. Оплеухи, побои, пинки.

Но он был еще молод и не знал правил. Получил приказ, которого не понимал. И ни в коем случае не хотел сделать что-то не так. Беспомощно ржущий арестант в его сценарии предусмотрен не был. Жидок, хватающий ртом воздух, потому что его сотрясает истерический смех. Арестанты не смеются. Смеются над ними, когда они от страха накладывают в штаны.