Геррон

Терезин — место, населенное рабами. Я должен сделать из них счастливых тружеников, которые с радостными лицами обслуживают машины. В поте лица возделывают свои нивы. „Мы семеро гномов, мы роем во тьме“.

„Хейо, хейо“.

„Белоснежка“ по сравнению с этим была вопиющим натурализмом.

Я должен изобрести Терезин, в котором все счастливы. Довольны. Благодарны. Здоровы. Где никто не умирает и всем хорошо. Как обещают старикам, чтобы они подписали договоры пожизненного содержания. Чтобы они были благодарны за то, что могут отдать все свои сбережения.

Может, они хотят пустить фильм в качестве рекламы именно для этого? Хотя в Германии уже не найдешь столько евреев, чтобы оправдать затраты.

Значит, это снова будет что-то вроде лакировки действительности. Тогда это было представление для Красного Креста. На сей раз — для широкой публики.

Я не могу снимать этот фильм.

Пойду к Эпштейну и скажу ему это. Прямо сейчас. Ничего не обсуждая с Ольгой. Иначе у меня не хватит сил. Иначе буду думать только о ней и о том, что не имею права подвергать ее опасности. И тогда не буду больше знать, что я должен делать.

Должен.

— Не забывай меня, — сказала мне мама перед тем, как отправиться с остальными.

Она не хотела, чтоб я ее обнял, но это сказала.

Если я сниму этот фильм, значит, я забыл ее.

Пойду к Эпштейну.

„Я отказываюсь выполнять приказ“, — скажу я ему. Нет, лучше так: „Передайте Раму, пусть засунет свой фильм куда-нибудь в другое место“. Последний уход со сцены надо выполнять с блеском.

Он попытается меня уговорить. Естественно. Он боится Рама. Я ведь тоже боюсь его гнева и того, что он будет для меня означать. Говорят, когда он кричит и распускает руки, это он еще не в ярости. И только когда начинает говорить совсем тихо. „Я недоволен этим Герроном“, — скажет Рам. Очень тихо. И тогда…

Пойду к Эпштейну. Сейчас же. Я должен пойти к Эпштейну. Он будет предостерегать меня от последствий. Как он делает всегда. В своих призывах он всякий раз предостерегает от последствий. „В интересах общины, — говорит он, — делайте то, что должно“. Именно это и говорят, когда боятся.

Это значит, что он вовсе не дорожит своим постом. Что он вообще-то подчиняющаяся натура. Второй, которого против воли сделали первым. Потому что им нужен был кто-то, кто слушался бы их без возражений. В благодарность они бросили ему пару кусков с господского стола. Как собаке, которая исправно лает по команде, бросают объедки. Жри или сдохни.

Эпштейн может кого угодно поставить в список на ближайший транспорт и — что гораздо важнее — может снова вычеркнуть его из списка. Иногда он так делает. Если удается убедить его нужными аргументами. Причем предпочитает, как гласит молва, чтобы эти аргументы выкладывали перед ним хорошенькие женщины. Во время личной аудиенции.

Он имеет власть, но она дана ему лишь взаймы. Он может удерживать ее лишь до тех пор, пока исправно прыгает в каждый обруч, который перед ним держат. Пока поезда на Освенцим заполнены и отправляются вовремя. Пока он поставляет все, что ему закажет Рам.

Режиссер Курт Геррон отныне непоставляем. Нет в наличии.

Он будет мне грозить. Из страха за свое место.

— Если откажетесь, отправитесь на транспорт, — скажет он. — А вы сами знаете, что это значит.

Нет, господин Эпштейн, не знаю. Знаю неточно. Конечно, по лагерю ходят слухи, слухов полно. Но что на самом деле происходит с людьми, которых отправляют в Освенцим, мы можем только гадать. Пока еще ни один не вернулся, чтобы рассказать об этом.

Может быть, Эпштейн знает точно. Может, он мне расскажет. Чтобы переубедить меня.

Но я не дам себя переубедить. Придется им меня убить. Жить дальше со сломанным позвоночником я не хочу.

Так я ему скажу. Именно так. Этими самыми словами.

На сей раз я все-таки пришел к комендатуре, которую обычно обхожу стороной. Украшенное завитушками государственное здание с двумя рядами мансард. Раньше тут была ратуша.

Я мог бы избавить себя от визита к Эпштейну и пойти прямо к Раму. Охраны перед дверью нет. Они знают: по своей воле никто в здание не войдет. Никто с желтой звездой. Сюда приказывают явиться. Или волокут.

Кабинет Рама на втором этаже. Я бы, пожалуй, не добрался до него. Загремел бы в подвал, где у них кабинки для допроса. Иногда крики оттуда долетают до кофейни. И надо делать вид, что не слышишь их.

Я не храбрец. Я боюсь смерти. Но сейчас я пойду к Эпштейну и скажу ему, что не стану снимать фильм. Не из мужества, а из страха. Из страха, что придется жить с этим каждый день.

От Рыночной площади доносится запах роз. Посаженных для лакировки города. Если бы это было в их силах, они запретили бы нам вдыхать этот аромат. По крайней мере, за кражу цветов назначили наказание — смертную казнь.

Угроза у них всегда одна: смерть. Это все равно что чинить часы молотком.