Геррон

Больше мне не надо сидеть наготове в моем местонахождении впредь до распоряжения. Мною уже распорядились. Меня распределили в рабочую команду. Хотя я — как знаменитость класса А — освобожден от всеобщей трудовой повинности. Вообще-то. «Барак L I-09. Начало работы 07:30. Вы должны быть на месте вовремя». На одной из этих узких полосок бумаги, какие используют в кабинете еврейского старосты для незначительных случаев. В том числе и для распоряжений приготовиться к отправке транспортом.

Я уже не стою даже целого листа.

Я впал в немилость. Вычеркнут из списка знаменитостей. Рам недоволен моей работой.

Я не справился.

Никто мне даже не сказал, что мне нужно делать в L I-09. Там внизу, между Судетской и Охотничьей казармами, есть несколько бараков с мастерскими. Снимать нам ни в одной из них не разрешили. Слишком темно и тесно. Не пригодно для экрана. Не то что в кузне, где мы вообще-то должны были снимать в понедельник. Где работа имеет эффектный вид. Рассыпаются искры. У наковальни — сильные мужчины. Хорошо бы под музыку Вагнера. Если бы Вагнер был евреем.

— Разнообразие пойдет тебе на пользу, — говорит Ольга.

Ха-ха-ха. В какой-то момент оптимизм становится абсурдным. Не в каждой куче дерьма обязательно таится кусок золота.

Я явлюсь вовремя. Даже раньше. Не дам им повода, который могут использовать против меня. Явился на работу с опозданием. Распять его.

Перед отхожим местом выстроилась утренняя очередь. Туркавка скоро охрипнет.

Улица пахнет чище, чем обычно. Ночью прошел дождь. В небе легкие облачка. Хороший свет для съемок.

Я не могу отключить машину у себя в голове. Наверное, и в поезде на Освенцим буду выискивать налучшую позицию для камеры. Все лишь вопрос установки, как говорят операторы.

L I-09. Еще никого нет.

Двое пожилых мужчин. Трое. Вряд ли нас ждет тяжелая работа.

Кроличьи шкурки. Вонючая куча. Мы подстригаем мех до единообразной длины.

Я не знаю, для чего эти пушистые шкурки. Подкладка для униформы в расчете на русскую зиму? Немного поздновато для этого. Если верно то, что утверждают слухи, следующая русская зима состоится в Германии.

Остальные мужчины, кроме меня, — чехи. По-немецки не понимают. Или не желают понимать. Тихо переговариваются между собой и при этом много кивают. Словно каждый лишь подтверждает другому то, что и без него знает. При этом не поднимают головы от работы. Их языки действуют так же автоматически, как и руки.

Они показали мне, что делать, и больше не обращали на меня внимания. Я неловко приступил. Мне понадобилась целая вечность, чтобы разобраться, какой стороной прикладывать «ножницы» к меху.

Я даже не знаю, как называется инструмент, который я использую для стрижки.

Чик. Чик. Чик.

Занятие совершенно бездумное. В самый раз для Терезина.

Чик.

В парикмахерской срезанные волосы падают на пол. Потом приходит ученик и подметает. Здесь они пылью стоят в воздухе. Попадают в глаза. В нос. К тому же еще и вонь.

— Противно, — говорю я троим мужчинам.

Они смотрят на меня, как будто я заговорил по-китайски. Беседуют между собой дальше. Кивают.

Чик. Чик.

У меня нет часов, но я знаю, что я здесь не так долго, как мне кажется. Старый анекдот о скучной постановке. «Представление начинается в восемь. Когда в девять я смотрю на часы, они показывают всего лишь восемь-пятнадцать».

Ха-ха-ха.

Чик. Чик. Чик.

Откуда здесь кролики? Их разводят ради шкурок или ради мяса? Хильда, жена Отто, однажды приготовила рагу из кролика.

Неужто остаток жизни мне придется размышлять на эти темы? Это мое будущее? Стричь кроличьи шкурки? Я не хотел делать этот фильм, но теперь я по нему тоскую.

Чик.

Чик.

Чик.

Все часы остановились.

Чик.

Курьер из секретариата. Не тот, что был в последний раз. Лет сорока. Когда-то мог быть солдатом. Я должен идти к Эпштейну. Немедленно.

Я встаю и пытаюсь отряхнуть с одежды кроличью шерсть.

— До свидания, — говорю я старикам.

Один из них поднимает голову.

— Немецкое дерьмо, — говорит он в ответ.

— Надеюсь, вы извлекли урок, — говорит Эпштейн.

Вид у него при этом не торжествующий, а подавленный. Я всегда думал, что так нужно играть Мефистофеля. Страдающим от своей роли.

— Какой урок? — спрашиваю я.

— Во время съемок работ вы заигрались. Стали раздавать указания. Это не понравилось. Были жалобы.

— Я…

Он отрицательно покачал головой, и я замолчал. Авторитаризм, какого я за ним раньше не замечал.

— Вы заважничали, Геррон, — говорит он. — В Терезине это всегда ошибка. Здесь вы не знаменитый режиссер и не знаменитый актер. А всего лишь… Какой у вас транспортный номер?

— XXIV/4—247, — отвечаю я.

— Точно. И это все, что вы есть. Я хотел, чтобы вы это поняли.

— На стрижке крольчьих шкурок?

— Скажите спасибо, — сказал он, — что я избавил вас от сортирной команды.

— А госпожа Олицки?

Эпштейн прикрывает глаза. Упирается лбом в кулаки. Сегодня ему придется пойти к д-ру Шпрингеру, представляю я себе, чтобы тот достал ему новые силы из шкафчика с лекарствами.