Геррон

— Часто бывает так, в основном у стариков, но и у молодых тоже, что человек беспомощно плутает по городу. Не знает больше, где его жилище. Или вообще где он находится. Больше не ориентируется. И тогда такими людьми занимается служба ориентирования. Доставляет их куда следует. Вправляет назад в действительность. Нечто похожее, как я себе представляю, и должны делать вы с вашим кабаре. — Он снова надел очки и впервые посмотрел мне в лицо. — Служба ориентирования для души, в известной мере. Возьметесь за это, господин Геррон?

Ориентирование? Нельзя дать то, чего сам не имеешь. Это мы сразу же встроили в нашу заглавную песню. «Мы скачем верхом на лошадках, лошадки по кругу пошли. И только когда карусель остановят, узнаем, куда привезли».

Если еще раньше не свалимся с карусели.

Нет, ориентироваться мы не научим. Но и шутим мы не просто так. Мы не играем интермедии для пустого легкого смеха. У нас госпожа Майер не танцует танго. Не так проста эта «Карусель». В каждом номере, даже если кажется, что он на другую тему, речь идет о Терезине. О нашем положении. О политике. Когда я держу речь как генеральный директор, который больше не может платить своим людям и пытается удержать их лозунгами, то каждый понимает, кто тут имеется в виду. Мне даже не надо имитировать Геббельса. Такую дешевку мы не делаем. Конечно, с наработанными шутками нам было бы проще вызвать смех. «Веселая книга засольщика» сработала бы и здесь. Но у нас более высокие претензии.

Претензии. Культура с раскатистым «р». Культур-р-ра. Раньше я бы над этим смеялся. Подписался бы под тем, что мне сказал однажды Рудольф Нельсон: «Претензии — это когда касса не сходится». Но у нас ведь нет кассы. Только зрители.

У меня в жизни было много успеха. В большинстве случаев без собственной моей заслуги. Я не воображаю о себе слишком много. То было просто везение. В нужные моменты я получал нужные роли. С правильными коллегами. Если бы так шло и дальше, если бы кто-нибудь вовремя застрелил Гитлера или он подавился бы своими усами, то я мог бы теперь варить суп со своими лаврами. Мог бы каждый день заказывать себе у Шлихтера омара или у Хорхера фазана de presse. Но быть по-настоящему гордым я бы не мог.

«Каруселью» я горжусь. Каждым отдельным представлением. Каждым отдельным смехом. Каждой отдельной слезинкой.

А больше всего тем куском хлеба, который мне однажды после моего номера преподнесла одна женщина. Чтобы сказать спасибо. Целый ломоть хлеба. Я самый прожорливый человек на свете, но к этому ломтю я не притронулся. Он по-прежнему лежит рядом с консервной банкой, в которой стоит засохшая роза. Даже когда не имеешь ничего, ты можешь обладать бесценными дарами.

Мучительно стыдно признаваться в таких вещах после почти четверти века на сцене, но впервые за всю свою карьеру я понял, в чем, собственно, заключается главное в театральных спектаклях. Что дело в содержании, а не в воздействии. Песня Мэкки-Ножа или «Ночное привидение» — это были шлягеры, да. Но ко мне они не имели никакого отношения. Я был лишь двуногим граммофоном. Без масла, без яиц, без жира шансон совсем не так хорош. Не важно. Это касается меня. Песней мне есть что сказать. Не как Брехту, для которого обнародование всегда значило не меньше, чем то, что обнародуется. Мне не надо было выходить к рампе и греметь лозунгами. Можно было и тихо.

Лозунги могли и не пройти цензуру. Каждый текст утверждался комендатурой. К счастью, там не вслушивались в интонации. Они вычеркивали фразы, которые мы вписывали в рукопись специально для того, чтобы их вычеркнули, и они не замечали того, что было для нас важно. То, что стоит между строк, они не прочитывают. Они до сих пор не поняли, что злой Брундибар это не кто иной, как Гитлер. При том что это очевидно. Человек накручивает на своей шарманке одну и ту же мелодию и не терпит рядом с собой никого другого. Кто же еще это мог быть?

А в публике все замечают всё. Наши зрители обладают тонким слухом. Слышат вещи, которых мы и не произносим. Понимают каждый взгляд и каждую паузу. В скетче про психиатра пациент меня спрашивает: «А по каким признакам замечают, что кто-то сошел с ума?» Вместо ответа я почесываю себе нос. В точности так, как почесывает себе нос Хайндль. Нужно видеть, как люди крутят головой, прежде чем рассмеяться. Чтобы убедиться, что поблизости нет никого из охраны.

В этом и состоит большая разница с Вестерборком: там эсэсовцы сидели среди публики. Собственно, для них и шло представление. Лагерники присутствовали при этом лишь из милости. А здесь мы среди своих. Раму никогда бы и в голову не пришло посетить наше представление. Ему надо только, чтобы представления имели место. Чтобы он мог внести их в свой счетоводческий отчет. В графу «Приход». Кабаре плюс Курт Геррон — семь представлений Культуры в гетто.

«Любая цифра учтена, любая строчка нам видна», — написал Лео Штраус. И когда я потом пою: «И все ж баланс удался мне…» — публика хором завершает: «не вполне».

До тех пор пока мы думаем самостоятельно, мы — люди.