Гертруда

Я печально смотрел ей вслед и долго не мог забыть ее образ. Неужели я на самом деле совершенно другой человек, чем все они: Марион, Лотта, Муот? Любовь ли это на самом деле? Я видел их всех, этих людей, одержимых страстью, они брели, шатаясь, словно гонимые бурей, уносясь в неизвестность, видел мужчину, которого сегодня мучило вожделение, а завтра – пресыщенность, который любил темно и мрачно и грубо порывал с любимой, не уверенный ни в одной из своих привязанностей, никогда не радуясь любви, видел женщин – увлеченных, переносящих оскорбления, побои, в конце концов отвергнутых и все же привязанных к нему, униженных ревностью и растоптанной любовью, по-собачьи верных. В тот день случилось так, что впервые за долгое время я заплакал. Негодующими, гневными слезами плакал я об этих людях, о моем друге Муоте, о жизни и о любви и тише, украдкой, о себе самом, жившем посреди всего этого, словно на другой планете, не понимая этой жизни, изнывая по любви и все-таки невольно ее страшась.

К Генриху Муоту я давно уже перестал ходить. Это было время его триумфов, он прославился как вагнеровский певец и стал «звездой». Одновременно и я приобрел скромную известность. Вышли из печати мои песни и встретили радушный прием, а две вещи из моей камерной музыки исполнялись в концертах. Это было покамест тихое, вдохновляющее признание в кругу друзей, критика выжидательно помалкивала или до поры до времени снисходительно одобряла меня как начинающего.

Я часто встречался со скрипачом Тайзером, он меня любил и хвалил мои сочинения, по-товарищески радуясь, предсказывая мне большие успехи, и был всегда готов со мной музицировать. И все же мне чего-то не хватало. Меня тянуло к Муоту, но я все еще его избегал. О Лотте я больше ничего не слышал. Чем я был недоволен? Я ругал себя за то, что не могу довольствоваться обществом верного, превосходного Тайзера. Да и в нем самом мне чего-то недоставало. По мне, он был слишком веселый, слишком сияющий, слишком довольный, казалось, никакие бездны ему неведомы. О Муоте с ним лучше было не говорить. Иногда в театре, когда пел Муот, Тайзер смотрел на меня и шептал: «Надо же, как он опять халтурит! До чего избаловался! Моцарта небось не поет, и знает почему». Я вынужден был с ним соглашаться, но делал это скрепя сердце, я был привязан к Муоту, однако защищать его не хотел. У Муота было нечто, чего не имел и не ведал Тайзер и что привязывало меня к первому. То было вечно неутоленное желание, тоска и ненасытность. Это они побуждали меня учиться и работать, они заставляли хвататься за людей, которые от меня ускользали, как, например, Муот, которого такая же неудовлетворенность мучила и подстегивала по-своему. Писать музыку я буду всегда, но мне хотелось, чтобы я когда-нибудь мог творить от наплыва счастья, изобилия и неомраченной радости, а не от тоски и несытого сердца. Ах, почему я не был счастлив тем, что мне дано, – моею музыкой? И почему Муот не был счастлив тем, чем обладал, – своей буйной жизненной силой, своими женщинами?

Счастлив был Тайзер, его не терзала жажда недостижимого. Он по-своему – нежно и бескорыстно – наслаждался искусством, от которого не требовал большего, чем оно ему давало, а за пределами искусства был еще невзыскательней, ему всего-то и надо было что несколько дружески расположенных к нему людей, от случая к случаю – бокал хорошего вина, а в свободные дни – прогулки за город, поскольку он был любителем пеших странствий и свежего воздуха. Если в учении теософов была какая-то доля истины, то этого человека следовало считать почти совершенным, настолько доброй была его душа и настолько мало допускал он в свое сердце страсти и недовольства. И все же я не желал быть таким, как он, хотя, возможно, у меня и мелькала такая мысль. Я не хотел быть другим, хотел оставаться в собственной шкуре, а она часто оказывалась для меня слишком тесна. С тех пор как мои сочинения потихоньку начали нравиться слушателям, я почувствовал в себе силу и уже готов был возгордиться. Мне необходимо было найти какой-то мост к людям, какой-то способ с ними ужиться, не будучи всегда слабейшим. Если другого пути нет, то, быть может, меня приведет к ним моя музыка. Не захотели любить меня – пусть полюбят мои сочинения.

Эти дурацкие мысли преследовали меня. И все-таки я готов был отдать себя – принести в жертву, только бы кто-то меня пожелал, только бы кто-то действительно меня понял. Разве музыка не была тайным законом мира, разве земли и звезды не водили хоровод в гармонии друг с другом? А я должен был оставаться в одиночестве, не найдя людей, чья натура пребывала бы в чистом и прекрасном созвучии с моею?