Герцог

— Да нет, какая тут уж польза? Но как я могу доверить ребенка этой паре? Ты читала, что пишет Джералдин. — Он знал письмо наизусть, и ему не терпелось прочесть его.

— Все равно, ты не можешь забрать ребенка у матери.

— Это мой ребенок. У нее мои гены. Духовно они чужие друг другу.

Он снова стал горячиться. Рамона постаралась отвлечь его.

— А что ты мне рассказывал, как твой приятель Герсбах заделался чикагской знаменитостью?

— Ну как же. Он начинал с учебных программ на радио, а теперь он везде. Он в комитетах, в газетах. Читает лекции в Хадассе… читает свои стихи. В Темплах. Вступает в Стандард-клуб. Он еще на телевидении! Фантастика! Был совсем деревенский парень, думал, что в Чикаго всего один вокзал. А теперь стал колоссальным деятелем — разъезжает по городу в «линкольн-Континентале», носит твидовый пиджак рвотного розового цвета.

— Тебе вредно о нем думать, — сказала Рамона. — У тебя глаза делаются дикие.

— Я не рассказывал тебе, как Герсбах снял зал?

— Нет.

— Он распродал билеты на чтение своих стихов — мне друг рассказывал, Асфалтер: по пять долларов первые ряды, по три — задние. И когда читал стих про дедушку-дворника, не выдержал и расплакался. А люди выйти не могут. Все двери заперты.

Рамона несдержанно рассмеялась. Герцог спустил воду, выжал тряпку и пофукал моющим порошком. Отскреб и вымыл раковину. Рамона принесла ломтик лимона от рыбного запаха. Он выдавил сок на руки. — Герсбах!

— И все-таки, — рассудительно сказала Рамона, — тебе нужно вернуться к научной работе.

— Не знаю. У меня такое ощущение, словно мне ее навязали. С другой стороны, чем мне еще заняться?

— Ты это говоришь со зла. В спокойном состоянии ты посмотришь иначе.

— Может быть.

Она прошла к себе. — Завести еще египетскую музыку? Хорошо действует. — Подошла к проигрывателю. — Ты что не разуешься, Мозес? В такую погоду, я знаю, ты не любишь обувь.

— Без нее ноги дышат. Пожалуй, сниму. Я уже шнурки развязал.

Высоко над Гудзоном стояла луна. Помятая стеклом, помятая вечерним зноем и словно обессилевшая от собственной белой силы, она же качалась на струях Гудзона. Внизу белели узкие вершины зданий, протяженно цепенели под луной. Рамона перевернула пластинку, и теперь с оркестром аль-Баккара пела женщина:

Viens, viens dans mes bras — je te donne du chocolat[200]. Опустившись рядом с ним на пуфик, Рамона взяла его за руку.

— В чем они пытались тебя уверить, — сказала она, — это все неправда.

Вот это он всего больше хотел услышать от нее. — Ты о чем?

— Я немного разбираюсь в мужчинах. Я с первого взгляда на тебя поняла, до какой степени ты был невостребован. В эротическом смысле. Нетронут даже.

— Иногда я позорно не оправдывал ожиданий. Абсолютно не оправдывал.

— Некоторых мужчин надо охранять… если угодно, силой закона.

— Как рыбу и дичь?

— Я вовсе не шучу, — сказала она. Он ясно и определенно видел ее доброту. Она сочувствовала ему. Знала, что ему больно и почему, и предлагала утешение, за которым он, собственно, и пришел. — Они старались, чтобы ты почувствовал себя конченым стариком. А я тебе скажу такую вещь: старики пахнут старостью. Любая женщина подтвердит. Когда ее обнимает старик, она слышит запах затхлости и пыли, как от непроветренных вещей. Если женщина допустила обнять себя и тут обнаружилось, какой он старый (поди знай, если он молодится), а унижать догадкой не хочется, она, может, смирится. И это самое страшное! А ты, Мозес, элементарно молод. — Она обняла его за шею. — У тебя восхитительно пахнет кожа… Что понимает Маделин? Кукла в коробке.

Он думал о том, как чудесно вывезла его жизнь: чтобы стареющий себялюбец, законченный нарциссист, страдалец не самого достойного разбора получал от женщины умиротворение, которого ей на себя-то не хватало. Ему приходилось видеть ее усталой, убитой, без сил, с омраченным взглядом, в сбившейся юбке, с холодными руками и приоткрывшими зубы холодными губами, распростертой на диване — малорослая женщина, грузная, но не о том же речь; измотанная карлица с пепельным запахом усталости изо рта. Готовая повесть борьбы и разочарований, суемудрие и суесловие, за которыми лежит простая потребность — женская. Она чувствует, что я убежденный семьянин. Я по натуре семьянин, и ей хочется создать со мной семью. И мне мила ее домашность. Она терлась губами о его губы. Уводила, если не оттаскивала, от ненависти и изуверских расправ. Откинув голову, она дышала жарко, умело, рассчитанно. Куснула его губу, от неожиданности он дернулся. Прихватив губу, все сильнее забирала ее, отчего в Герцоге резко наросло возбуждение. Она расстегивала его рубашку. Гладила его кожу. Ерзая на пуфике, завела свободную руку за спину и расстегнула блузку. Они держали друг друга в объятиях. Он поглаживал ее волосы. Помадой и плотью пахло ее дыхание. Они еще целовались, когда грянул телефон.

— Господи! — сказала Рамона. — Господи ты Боже мой!

— Будешь брать трубку?

— Нет, это Джордж Хоберли. Наверно, видел, как ты вошел, и хочет все испортить. Зачем помогать ему в этом?

— Я бы тоже не хотел, — сказал Герцог.

Она перевернула аппарат и выключила звонок.