Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий

«К концу 1980-х годов все больше и больше практикующих историков сжились с идеей, что даже по самым общим меркам история перестала представлять собой единую дисциплину. Целое не просто предстало в виде суммы своих частей: вместо целого остались одни разрозненные части» [119].

Ситуацию в истории можно описать словами Роже Шартье, историка, который на протяжении многих лет энергично боролся против признания кризиса истории и активно создавал разнообразные стратегии его отрицания:

«Пройти по острию ножа означает также сформулировать более точно констатацию кризиса, или, по меньшей мере, неуверенность, часто звучащую сегодня относительно истории. На место оптимистических и победоносных настроений „новой истории“ пришло время сомнений и вопросов. Для таких тревожных настроений есть множество причин: утрата доверия к принципам количественного анализа, отказ от классических способов рубрикации предметов истории, <…> постановка под вопрос понятий (таких, как „ментальность“, „народная культура“), категорий (социальный класс, социо-профессиональная классификация и т. д.) интерпретационных моделей (структурализм, марксизм, демографическое объяснение и т. д.), которые существовали в этой триумфальной историографии. <…> Все великие историографические традиции утратили свое единство, все они распались на различные, зачастую противоречащие друг другу подходы, которые привели к умножению предметов, методов, „историй“» [120].

Если сравнить «измельчение истории», отмеченное в конце 1980-х, с ситуацией в конце 1990-х — начале 2000-х гг., то придется констатировать, что мы перешли к другому порядку исчисления. В первом случае речь шла об отдельных направлениях, объединявших значительные группы историков вокруг подходов, сформулировать отличие которых друг от друга не составляло никаких трудностей. Напротив, обзор развития историографии в конце 90-х годов показывает, что вычленить особенности подходов или проблематики за многообразием академических стратегий и альянсов оказывается уже абсолютно невозможным [121]. Хорошим примером может послужить простой перечень направлений, общим предметом которых является история современности: «история настоящего времени», «новая политическая история» [122], «история текущего момента» [123], «концептуальная история политики» [124], «социальная история политики» [125]…

Сегодня становится все более очевидно, что устная история и история повседневности, история современности и микроистория продемонстрировали частичность своих подходов и глубокую неготовность порвать с проблематикой традиционной социальной истории или истории-национального романа. Вопрос о том, какой может стать теоретическая основа для написания глобальной истории, остается по-прежнему без ответа. Если еще каких-нибудь пять лет назад такие надежды связывались с проблематикой памяти, то сегодня даже те, кто (как, например, Франсуа Артог) был глубоко вовлечен в ее изучение, вынуждены признать, что даже она не смогла выступить в качестве фундамента новой глобальной истории.

Представление о том, что история может сохраниться только как «правдоподобный», по выражению Поля Вейна [126], рассказ о прошлом, еще некоторое время назад радикально отвергавшееся профессиональной общиной, сегодня становится все более общепризнанным. И это тоже означает, что рост читательского интереса имеет мало общего с научными достижениями профессиональных историков.