Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий

Хорошо известно, что перестройка в вузах привела к смене многих названий — научный коммунизм, история КПСС, истмат и диамат, политэкономия социализма уступили место культурологии, политологии, социальной философии, отечественной истории. Но на старых кафедрах старых университетов «кадры, которые решали все» остались в основном теми же, что и в годы застоя, и продолжили по-прежнему решать. Рядовая профессура тоже осталась прежней, обеспечивая сохранение советской науки в постсоветской России. Конечно, присутствие новых институтов, о которых речь шла выше, трудно переоценить: именно благодаря им возникла параллельная реальность интеллектуальной жизни и высшего образования. Но не новые институции, остающиеся лишь островками в архипелаге медленно мутирующего постсоветского пространства, задают тон в воспитании нового поколения исследователей, формируют представление о традициях и преемственности. Главную роль в воспитании научной молодежи играли и продолжают играть старые кадры старых кафедр старых университетов. Конечно, было бы странно недооценивать факт, на который справедливо обращает внимание И. Д. Прохорова: мы живем в стране, где практически отсутствует «интеллократия», обладающая в дополнение к административной власти безусловной интеллектуальной легитимностью, как это отчасти имеет место, например, во Франции или США. Крах советской системы основательно скомпрометировал советские иерархии и способы формирования величия. Но было бы столь же странно не замечать, что за последнее время старые иерархии стали подспудно восстанавливаться, а память академического истеблишмента о своем профессиональном прошлом, оставшаяся столь же избирательной, как и при «старом порядке», начала беззастенчиво претендовать на право предстать в виде единственной версии профессиональной памяти. Особенно активно памятью профессии занялись старшие товарищи, вступившие в мемуарный возраст: помочь поколению «старой номенклатуры» обеспечить достойное место в академическом каноне «новой России» стало предметом их особой заботы. В формировании памяти профессии, которая в конечном счете неотделима от исторической памяти общества в целом, особенно когда речь идет о социальных науках, баланс сил, складывающийся по-разному в разных дисциплинах, в целом оказался скорее в пользу традиционного истеблишмента и традиционных институций. Разные пути формирования памяти профессий можно проследить на примере филологии, социологии и истории.

Феномен московско-тартуской школы помог значительной части советской филологии превратиться в редкий заповедник на территории СССР, сравнительно мало затронутый карнавальной иерархией советских званий и титулов. Уже в конце 70-х годов благодаря международной известности школы и неочевидности идеологической значимости филологии для советской власти, благодаря мощной диаспоре московско-тартуской школы и дряхлости тоталитаризма ни у кого не возникало больших сомнений в том, как отделить агнцев от козлищ — в частности, и у самих членов советского филологического истеблишмента. И хотя лидеры московско-тартуской школы не были открытыми диссидентами, об их «духовной близости» с советским режимом не могло быть и речи: семиотика предлагала альтернативный по сравнению с советским марксизмом взгляд на культуру и общество. После перестройки, когда международная репутации перестала означать «политическую неблагонадежность», акценты величия были окончательно расставлены. Большую роль здесь сыграло появление журнала «НЛО», хотя, конечно, это отнюдь не являлось ни главной, ни единственной задачей журнала. Вот как говорит об этом создатель «НЛО» И. Д. Прохорова: