Герцогиня

"Своих"… Своих у неё нет и быть уже не может. Но все младенцы, которые к ней в приют попадают, становятся здоровыми и весёлыми. Бабы говорят — Богородица милостью своей одарила. Самых маленьких ей приносят. Она их выхаживает, выкармливает. Многих после разбирают. Кто — взамен своим умершим. Для души скорбящей утешения. Кто — для земельного надела. Я же говорил: поселяется семья не менее десяти душ, земля даётся по едокам.

— Не… я это… мы ж венчанные… ну… суженные… не… я с ней буду… не…

— Горшеня, ты понял? Бабе его — в городе не жить, дитё рожденное — не растить. Неряхе — обучение, работы, поселение. Коль он с ней, то и ему тако же. Вопросы?

Горшеня плямкает, шамкает, взмахивает руками и молчит. Телепень смотрит, открыв рот. То на меня, то на него. Наконец, Горшеня спрашивает, снова заводясь при звуке своего голоса:

— А с блюдами-то твоими как? Ведь их расписывать-то некому! Ведь ты ж сам велел…!

Речь о фарфоровом сервизе, который я хочу отправить в Саксонию, в приданое Ростиславы Андреевны. Это важно. Одна из сотни мелочей, от которых зависит возможный успех или провал проекта "Герцогиня Саксонская". И, вероятно, жизнь и здоровье той девочки и её свиты.

При моём перфекционизме… "Давайте делать хорошо. Плохо само получится". Увы, есть скучная для попандавцев тема: расстановка приоритетов. У меня в хоромах на стенке, чтоб во всякую минуту перед глазами было, написано: "люди-хлеб-железо". Здесь. А Саксония… при всём моём уважении…

— Посудины — твоя забота. Чистота и порядок — его (киваю на молчащего Огнедара). А моё дело — процветание да благоустроение народа нашего. У больных да грязных благоустроение одно — кладбище сухое. Обычай Телепеневой бабы обернётся сотнями покойниками. Ты сам — в числе первых. Мне тебя хоронить — не славно. Посему слово моё такое: Телепеня с бабой — в научение и поселение. Дитё — к Манефе, подворье вычистить и отдать кому надобно будет. Посуду сделать к сроку. Учи людей, Горшеня. Идите.

Через две недели, когда супруги-грязнули прошли курс повторного обучения гигиены в домоводстве, Горшеня снова просил за своего парня. Не оставить в работе — нашлось два перспективных подростка, а чтобы младенца изгнанникам оставили. Я смилостивился, дозволил. Сдуру.

Раздражённая бедностью смешанного марийско-русского поселения, куда они попали, женщина принялась скандалить с мужем. Осенью ребёнок умер. Ничего нового: дети в грязи дохнут. Ссоры становились всё безобразнее. Наконец, женщина сгоряча ударила мужа ухватом. Попала в висок, насмерть. Осознав содеянное, тут же накинула петлю на шею и повесилась. Очень неудачно: потолки низкие, пальцами ног доставала до земли. Так ночь и провисела. Процарапывая ногтями бороздки по полу. Когда утром случайно заглянула соседка — была ещё тёплой.

Жаль. Настоял бы на своём, разделил бы семейство — смертей можно было бы избежать. Но я ж дерьмократ и либераст! Мда… Хренов. Свобода воли… по своему выбору… не надо насилия… пусть сами решают… Гуманистнулся не подумавши. Ещё три крестика на моём личном кладбище.

Молоко моё стынет, горбушка сохнет, совет продолжается. По водоснабжению как-то решили. Теперь тема — ассенизация. Обретает вкус. И эту… наглядность.

* * *

Укладывать трубы и выводить слив куда-то в реки… Не будем. Нагадить, как вы уже поняли, здесь и без меня умельцы найдутся. А уж в текущую воду — просто инстинкт. Ещё помню, как слив нескольких многоквартирных домов лет за пять-восемь превратил прекрасное лесное озеро на Псковщине в страшное вонючее болото.