Гёте

   — Ах, ваше превосходительство... Вы так всегда добры ... Ну, чему, скажите, серьёзному и нужному может научить юношу, вступающего в жизнь, бывший моряк, бывший ландскнехт, бывший бродяга и авантюрист, сам потерпевший крушение в жизненном море и выброшенный, как рыба на песок, подыхать? Солдат наёмной ганноверской армии, целых два года огнём и мечом опустошавший города и селения Америки, может хорошо научить только одному — убивать... Даже чувству ужаса перед убийством он не может научить, потому что просто так, умом, такие вещи понять и воспринять невозможно никому... Боже мой, Боже мой... Сколько уже лет прошло, а весь этот ужас так и стоит у меня перед глазами! И днём и ночью... И опять, как тогда, я готов бросить всё и бежать, спасаться, прятаться, дезертировать... Только теперь уже куда? И от кого?

   — Мальчик вспоминает меня, господин Крафт?

   — Каждый день, каждую нашу встречу, ваше превосходительство! Он очень привязан к вам... У мальчика доброе сердце, ваше превосходительство, и это сердце, смею вас уверить, целиком и безраздельно принадлежит вам.

   — Я очень любил его покойного отца. Он был мой друг. Берегите мальчика, господин Крафт. Это как раз тот пункт, где и ваши интересы, и мои совпадают полностью. И моя совесть спокойна, и вы таким образом честно отрабатываете свой хлеб...

   — Ваше превосходительство! Да неужели я не понимаю? Я ещё не настолько лишился рассудка, чтобы не понимать, насколько это важно для меня. Я был студент, я был моряк, я был офицер. Потом я был дезертир, преступник, гонимый, нищий, презираемый всеми изгой... К тому же повредившийся в уме, боявшийся всех и вся и выползавший из своего убежища, как крыса, только по ночам... Боже мой! Так я теперь хоть на улицу не боюсь выходить, не боюсь в лавку зайти, в трактир! Не боюсь смотреть людям в глаза!.. С тех пор как стало известно, что я являюсь в какой-то мере наставником вашего воспитанника, что вы, именно вы покровительствуете мне...

   — А это стало всё-таки известно, господин Крафт?

   — Не по моей вине, ваше превосходительство! Ради Бога не подумайте — не по моей вине... Клянусь, я свято соблюдал данное вам слово. Но, может быть, Петер кому-нибудь сказал. Или, может быть, почтмейстер догадался наконец, от кого поступают все эти щедрые дары на моё имя. А это очень плохо, ваше превосходительство, — эта огласка? Это очень вредит вам, да? Скажите только — и, если надо, я исчезну. Одно ваше слово — и я опять исчезну, и ни вы, ни кто другой из жителей герцогства Саксен-Веймарского никогда больше не услышит обо мне.

   — Ах, да разве дело в огласке? Разве в этом дело, мой друг?

Гость, не зная, что ответить, замолчал, робко и встревоженно глядя на него из-под очков и опять вобрав голову в плечи, как будто в ожидании немедленного возмездия за свою неосторожность. Гёте отвернулся от него и принялся ходить из угла в угол. Да, так, значит, дело не в огласке, господин Иоганн Вольфганг фон Гёте? Не в этом, господин премьер-министр? А в чём же тогда, позвольте вас спросить? Нет, Вольфганг, не обманывай себя — в этом, именно в этом. В той сверхгордыне, в тех претензиях на сверхвеличие, которым этот бедняга Крафт не дал проявиться так, как ты того хотел. Ведь ты хотел, ты очень хотел, чтобы никто не знал о его существовании и о твоём участии в его судьбе? Почему? Разве человек должен стыдиться своих добрых дел? И разве люди не должны знать о них хотя бы затем, чтобы иметь перед собой пример, достойный подражания, пример, который нет-нет да и подтолкнёт иной раз кого-нибудь из них протянуть руку помощи ближнему? Так почему же тогда это твоё желание сохранить всё в тайне и это разочарование, что тайна в конце концов обнаружилась? Почему? А потому, господин великий поэт, что в своём безотчётном презрении к людям ты хотел, чтобы это доброе дело было лишь делом между тобой и Богом... Минуя «всю эту дрянь, что на земле живёт». Между твоим бессмертным «я» и его всевидящим, всезнающим оком... И значит, уже с самого начала этот твой порыв был порождён не человечностью, не бесхитростной любовью и состраданием к ближнему, а твоим высокоумием, твоим стремлением встать над миром и человеческим судом... А с другой стороны, не преувеличивай, Вольфганг! Не будь педантом. Какая в действительности разница, чем был продиктован этот твой порыв — умом или сердцем, гордыней или искренним состраданием? Результат налицо: этот бедняга жив и, наверное, проживёт ещё немало лет благодаря твоей помощи. А что двигало тобой, то или это, кому какое дело, в конце-то концов? Да и не всё так на самом деле просто, если подумать... Кто может отделить высокий ум от искреннего сострадания? И можно ли их вообще отделить? И разве не было в твоей жизни поступков, когда ничто, кроме прямодушия, кроме простого и бесхитростного сочувствия к людям, не двигало тобой? Было, и немало было. Тот же Петер Баумгартен, если уж на то пошло...

   — Как продвигается ваша автобиография, господин Крафт? Судя по вашим письмам, это, наверное, теперь главное дело вашей жизни. Так? Или не так?