Гёте

   — Как же у вашего мужа хватило дерзости воевать со мной?

   — Ваше величество его презирало бы, если бы он поступил иначе.

   — Почему так?

   — Вот уже больше тридцати лет, как он на службе у прусского короля. Было бы подлостью оставить короля в то время, когда ему пришлось иметь дело с таким опасным противником, как ваше величество.

Император, казалось, был поражён этим ловким и смелым ответом, достойным её и лестным для него. Во время завтрака он был прост, почти любезен. Решено: он прикажет, чтобы прекратили грабёж, он пощадит герцога, если тот немедленно подаст в отставку и вернётся в свои владения.

   — Сударыня, — сказал он, уходя, — вы самая достойная женщина, которую я когда-либо видел; вы спасли вашего мужа. Я прощаю его, но только ради вас, потому что сам он этого не стоит.

Возвращаясь в свои комнаты, он нагнулся к уху Раппа и прибавил:

   — Вот, однако, женщина, которая не испугалась наших двухсот пушек.

Наполеон не знал, что тот же героизм и величие души она проявляла и в личной жизни. Её преданность Карлу-Августу была тем более великодушной, что он изменял ей самым откровенным и недостойным образом. Три дня спустя после этой памятной сцены Гёте, оставшийся поверенным герцога в его похождениях, доносил ему о родах его любовницы, актрисы Каролины Ягеман[134], и о рождении сына, «хорошо сложенного и хорошей окраски».

Грабежи прекратились. Жители, в большинстве укрывшиеся в замке, возвращались в свои дома. Князья тоже. Гёте распорядился о выдаче одежды и продуктов. Состояние города было плачевным. Сколько друзей пострадало! Если дом Виланда сохранился неприкосновенным, то дом госпожи фон Штейн был разорён дотла. Везде — в церквах, в театрах — раненые и больные. К счастью, порядок в городе быстро восстановился благодаря энергии нового коменданта, бывшего иенского студента и уроженца Пфальца, генерала Денцеля, назначенного в Веймар после отъезда императора и его маршалов. 17 октября Денцель просил поэта ни о чём не беспокоиться, так как по «приказанию маршала Ланна и из уважения к великому Гёте» он примет все меры к его охране. На следующий день в дом Гете явился, чтобы поселиться у него, человек в равной мере почтенный и приятный — барон Виван Денон, старый соратник Бонапарта по египетскому походу, генеральный инспектор искусств и национальных музеев. Это был старый знакомец Гёте: они встречались когда-то в Венеции. Вместе они рассматривали гравюры и эстампы, и Денон[135] заказал медальон с изображением своего хозяина.

Несколько дней спустя Наполеон вошёл в Берлин, а Карл-Август подал в отставку. Пока один по снегам Эйлау спешил навстречу казакам, другой возвращался в Веймар и волей-неволей присоединялся к Рейнскому союзу[136].

Оба года, последовавшие за сражением при Иене, были омрачены трауром: в 1807 году скончалась герцогиня Амалия, а в 1808 году Гёте потерял мать. Но зачем предаваться стенаниям, склонять голову перед испытанием? Он входил в одну из самых плодотворных полос своей жизни. Казалось, столкновение с опасностью и со смертью дало ему новые силы, несметные надежды и оживило его вдохновение. Он только что закончил первую часть «Фауста» и работал над прекрасной поэмой «Пандора». Нестройные голоса, так долго бушевавшие в его смятенной душе, слились теперь в неизреченную гармонию. С юношеской лёгкостью, напоминавшей страсбургскую или франкфуртскую пору, поэт начал работать над повестью «Избирательное сродство», «Вертером» его шестидесяти лет. Он чувствовал сейчас, что достиг вершины, что свободен от борьбы, омрачавшей его гений, и знал, что победил мрачных «демонов» сомнения и иронии. Он задумал писать историю своей жизни и собирал документы, воспоминания для этой новой работы, которую хотел назвать «Поэзия и правда». Несмотря на свою кочевую жизнь, частые поездки в Иену, путешествуя на богемские воды, вопреки смутному политическому положению, Гёте никогда не чувствовал себя так уверенно, легко и покойно. Можно ли было требовать, чтобы он погрузился в печаль и бесплодные сожаления? Смерть матери, конечно, опечалила его: старушка, которую он не видел уже двенадцать лет, такая миролюбивая и весёлая, так хорошо его понимавшая и всем жертвовавшая для его счастья, воплощала в себе милое прошлое. Но прошлое было прошлым! Министру фон Гёте некогда было плакать: он послал Кристиану во Франкфурт, чтобы уладить вопрос о наследстве[137]. Сам же был озабочен приготовлениями к Эрфуртскому конгрессу[138].