Гёте. Жизнь как произведение искусства

Если в Веймаре его ждут, то он готов вернуться уже к Пасхе 1787 года. 3 февраля 1787 года он пишет Гердеру: «Благодаря Риму я заглянул внутрь себя, но теперь настало время взять паузу»[963]. Он составляет список увиденного и того, что он еще хочет увидеть в Риме. Второй список становится все объемнее – каждый день он вспоминает и добавляет что-то новое. Если бы он действительно хотел к Пасхе вернуться в Германию, оставшиеся недели ему пришлось бы провести исключительно в Риме. Однако же он решает ехать дальше – в Неаполь. Ночью в ясную погоду с холмов Рима можно видеть огненные снопы Везувия – вид слишком манящий, чтобы Гёте мог ему противостоять. Он дожидается окончания карнавала в Риме и вместе с Тишбейном отправляется в путь.

Неаполь потрясает Гёте на свой лад. В Риме он был очарован искусством, здесь – природой и живописной народной жизнью. «Как в Риме все в высшей степени серьезно, так здесь все весело и оживленно»[964]. Жизнелюбие города и его жителей заразительно. «Я простил всех, кто теряет голову в Неаполе, и растроганно вспомнил об отце, который до конца своих дней не забывал того, что я сегодня увидел впервые»[965]. То, что он увидел, – это бухта, побережье, Везувий, сады, порт, оживленная городская жизнь, замок, горные хребты Позиллипо, гроты. Если ты хоть раз в жизни видел Неаполь, пишет Гёте, ты уже никогда не будешь совершенно несчастен, ибо всегда будешь иметь возможность в своих мыслях возвращаться в этот город снова и снова. «Я, по своему обыкновению, отмалчиваюсь, только пошире раскрываю глаза, когда все вокруг становится прекрасным до безумия»[966]. Он все время на ногах: осматривает интересные с точки зрения истории и природы окрестности города, простукивает скалы, изучая вулканические породы, взбирается на Везувий, смотрит сверху на кипящую пропасть, ходит по раскаленной почве, пока не начинают плавиться подошвы; в ботаническом саду у него в голове зарождается идея прарастения – он его не видит воочию, но уверен, что его и сегодня можно найти среди буйной итальянской растительности. На побережье он собирает ракушки, камни и высохшие скелеты морских животных.

В отличие от Рима, где он хотя и проживал в колонии художников, но в целом держался довольно замкнуто, в Неаполе его захватывает водоворот светской жизни. Он часто бывает в доме английского посла Уильяма Гамильтона, владельца знаменитой коллекции картин и антиквариата, хотя Гёте привлекают не древности дипломата, а его красавица-жена Эмма Харт, позднее вошедшая в историю как леди Гамильтон. В Неаполе она прославилась благодаря так называемым живым картинам, в представлении которых участвовала и сама, как правило, в весьма откровенных нарядах. Именно отсюда увлечение живыми картинами в последующие десятилетия распространится по всей Европе. Появлялся Гёте и в других аристократических домах. Если в Риме его проводником в светское общество был Тишбейн, то в Неаполе эту роль играл Филипп Гаккерт, который благодаря своему таланту живописца добился блестящего положения в обществе, а в Неаполе знал всех и каждого. Ему заказывала картины королевская чета, и благодаря ему Гёте сблизился с интеллектуальной и художественной элитой города. Здесь он не столь щепетильно соблюдал свое инкогнито – уже в Риме ему было сложно оставаться неузнанным. Слухи о его пребывании в Риме дошли даже до венского двора, где подозревали, что в Италии он оказался с тайной дипломатической миссией. К Тишбейну был даже подослан шпион с целью разузнать, чем занимается в Риме Гёте.

Но как бы то ни было, под вымышленным или настоящим именем, в Неаполе Гёте чувствует себя снова свободным и беззаботным и наслаждается этим чувством: «Неаполь – рай, каждый здесь живет в своего рода хмельном самозабвении. Со мной происходит то же самое, я, кажется, стал совсем другим человеком. Вчера подумал: либо ты всю жизнь был сумасшедшим, либо стал им нынче»[967].

До последней минуты Гёте не может решиться на морскую переправу в Сицилию. По тем временам это было довольно продолжительное и небезопасное путешествие. «Сомнения, ехать мне туда или не ехать, внесли тревогу в мое пребывание здесь; теперь, когда я окончательно решился, мне стало легче. Для моего мировоззрения это путешествие целительно, более того – необходимо. Сицилия – предвестник Азии и Африки, шутка ли оказаться в той удивительной точке, где сходятся столько радиусов мировой истории»[968].