Гёте. Жизнь как произведение искусства

Итак, в эти недели лета 1797 года, когда далекое становится близким, Гёте работает над порталами, открывающими вход в воображаемый мир «Фауста». За «Посвящением» следует «Театральное вступление», а за ним – «Пролог на небе». Всего три портала, и каждый открывает доступ в особое духовное пространство. В «Посвящении» мы видим камерное действо, разыгрывающееся между воспоминаниями и туманными образами произведения; в «Театральном вступлении» речь идет о пьесе для театральных подмостков, которые символизируют этот земной мир и где на кон поставлены в том числе и деньги, – здесь Гёте говорит как театральный интендант. Что же касается «Пролога на небе», то здесь взгляд устремлен сверху вниз – с небесной вышины на мировую сцену и на Фауста, который, как в испанском барокко, оказывается между богом и чертом.

В эти значимые недели до отъезда «Фауст» открывается Гёте в разных измерениях, благодаря чему трагедия видится ему еще более объемной, чем прежде, но и гораздо более запутанной. Это повергает его в состояние творческого беспокойства; ему кажется, из-под его пера выходит монстр – нечто среднее между сценической драмой и пьесой для чтения, народным театром и средневековой мистерией, балаганом и метафизикой. У Гёте голова идет кругом, и он обращается за помощью к Шиллеру, который всегда сохраняет холодную ясность ума: «И все же я хотел бы теперь, чтобы Вы были так добры обдумать все это в одну из бессонных ночей и изложить мне Ваши требования ко всему произведению в целом и, таким образом, в качестве истинного пророка рассказали и истолковали мне мои сновидения»[1226].

Гёте в роли фараона, видящего вещие сны о судьбах всего мира, и Шиллер в роли Иосифа, толкующего его сновидения. Шиллер понимает, что он только выиграет от подобного распределения ролей, а поскольку и так страдает бессонницей, спешит помочь другу своими дельными советами. Фауст, пишет он, воплощает в себе «двойственность человеческой природы», место человека между богом и зверем, если угодно, ошибку природы, ибо напоминает о «тщетном стремлении соединить в человеке божественное и природное начала». Для Шиллера отсюда следует, что фабула трагедии либо станет «яркой и бесформенной», одним словом, балаганной, либо, наоборот, иссякнет в пафосной абстракции. И той, и другой крайности необходимо избежать: жизнь, безусловно, следует изобразить достоверно и ярко, но это изображение должно служить «некой рациональной идее»[1227]. Поэтому лучше всего, если Фауст предстанет не только как ученый и совратитель, но будет введен «в сферу дея тельной жизни»[1228]. Как известно, Гёте последовал этому совету и во второй части отправил Фауста путешествовать по свету.

Гёте поражен тому, какое множество идей относительно трагедии посещает его перед самым отъездом. «Теперь нужен лишь один спокойный месяц, и тогда, ко всеобщему изумлению и ужасу, произведение внезапно появится из-под земли, точно большое семейство грибов. Если из моего путешествия ничего не выйдет, то я возложу все мои упования на этот фарс»[1229].

Свои истории о Фаусте он называет фарсом – что ж, на это стоит обратить внимание. Что касается «путешествия», то оно все же состоялось, несмотря на то что день отъезда неоднократно откладывался из-за напряженной военно-политической ситуации. Наконец Гёте готов отправиться в путь, и Фауст снова отходит в тень. 5 июля 1797 Гёте пишет Шиллеру: «“Фауст” на время был отложен в сторону; южные воспоминания на какой-то период оттеснили северные фантомы»[1230].

Посреди приготовления к путешествию Гёте получил от Шиллера два стихотворения без указания автора с просьбой дать им свою оценку. Речь шла о гимне Фридриха Гёльдерлина «К эфиру» и его же элегии «Странник». Эти два стихотворения Гёльдерлин послал Шиллеру для публикации в «Альманахе муз». Он восхищался Шиллером, а тот, в свою очередь, высоко ценил своего молодого земляка. Гёте же до сих пор не обращал никакого внимания на Гёльдерлина, несмотря на то что этот внешне очень привлекательный молодой человек провел в Йене несколько месяцев. Они даже встречались зимой 1794–1795 года в доме Шиллера, хотя вряд ли можно назвать настоящей встречей это случайное и ни к чему не приведшее пересечение. Гёльдерлин ждал Шиллера в гостиной его дома и от волнения не обратил внимания на незнакомца, находившегося в той же комнате. Этим незнакомцем и был Гёте. «Да поможет мне небо, – писал после этого Гёльдерлин одному из своих друзей, – исправить <…> это свое невезение, когда я приеду в Веймар»[1231]. Однако впоследствии Гёльдерлина не покидало чувство, что исправить эту досадную неловкость ему так и не удалось, ибо Гёте всегда был с ним сдержан и холоден.