Гёте. Жизнь как произведение искусства

Вместе с Гёте нам становится ближе и его эпоха. Несколько исторических вех и переломов пришлись на время жизни этого человека, родившегося и выросшего в причудливую эпоху рококо, в застывшей архаичной городской культуре; захваченного вихрем французской революции и ее идеологических последствий; пережившего установление нового порядка в наполеоновской Европе, падение императора и Реставрацию, которая, впрочем, не смогла остановить ход времени; как никто другой внимательно и вдумчиво подмечавшего начало эпохи модерна и заставшего сухую рассудительность и ускорение века железных дорог и его первых социалистических утопий, – человека, чьим именем впоследствии станут называть целую эпоху этих невероятных перемен: гетевской эпохой.

Глава первая

Трудные роды и отрадный результат. Родственные связи. Педант и проказник. Сестра. Свободное дитя свободного имперского города. Уроки правописания. Стихоплет и первая любовная история. Потрясенное самосознание. Момент серьезных чувств откладывается. Поиск поэзии в обычных вещах

Не исключено, что Гёте иронизирует, когда в начале своей автобиографии «Поэзия и правда» описывает трудные роды и говорит о конечной пользе сего события для сограждан.

Новорожденный едва не удавился пуповиной по недосмотру повивальной бабки. Его лицо уже посинело, и все думали, что младенец мертв. Его хорошенько потрясли, и он снова задышал. Дед, городской староста Иоганн Вольфганг Текстор, воспользовался этим поводом, чтобы учредить должность городского акушера. Кроме того, было введено обучение для повивальных бабок, «что, вероятно, послужило на благо многим родившимся после меня»[1]. Вот и первая острота автобиографа.

Дед Текстор, чье имя дали и новорожденному, в свое время отказался от дворянского звания под предлогом, что ему-де будет сложно выдать своих дочерей замуж, в том числе и мать Гёте Катарину Элизабет, в соответствии с новой сословной принадлежностью. Для дворянского титула он был недостаточно богат, а для мещанства – слишком благороден. Так он и остался тем, кем был: уважаемым бюргером, который, будучи шультгейсом, обладал достаточной властью, чтобы поднять акушерское дело.

Староста был не только самым высоким чиновничьим рангом в городской общине, но и представлял императора в имперском городе, обладавшем привилегией служить ареной избрания и коронации императора. Староста входил в число тех, кому было позволено нести балдахин над императором. Внук купался в лучах дедовской славы, на зависть своим товарищам, которые, впрочем, благодаря ему имели доступ в императорский зал старой ратуши – Рёмера, где можно было разыгрывать великие исторические события. О своем деде Тексторе Гёте сохранил самую добрую память. Он описывает, как тот разводил фруктовые деревья и цветы в своем саду, обрезал розы в «похожем на ризы шлафроке» и в «черной бархатной шапочке» на голове, излучая чувство «нерушимости мира, вековечной прочности»[2].

Впрочем, в своих воспоминаниях Гёте рисует слишком уж идиллическую картину. По свидетельству одного из современников, в то время по Франкфурту ходил слух, будто отец Гёте на семейной встрече около 1759–1760 года, когда во время Семилетней войны французские войска были расквартированы во Франкфурте, упрекал своего тестя Текстора в тяжких прегрешениях: Текстор, по его словам, за деньги впустил чужие войска в город. После этого, если верить слухам, Текстор запустил в зятя ножом, а тот схватился за шпагу[3]. В «Поэзии и правде» эта сцена отсутствует. Здесь мы читаем о деде Тексторе, что тот «не знал приступов гнева; не помню, чтобы я когда-нибудь видел его рассерженным»[4].

Дед со стороны отца был портным. Приехав во Франкфурт на заработки, он со временем стал первым кутюрье высшего света и женился на зажиточной вдове владельца отеля «Вайденхоф». Портной стал управляющим отеля и виноторговцем и так в этом преуспел, что после его смерти в 1730 году наследникам остались два дома, несколько земельных участков и состояние в 100 000 талеров.