Гетера Лаиса

Утром, через день после бури, на море близ Актеи показалось большое удлиненной формы судно. Оно не походило на тяжелые купеческие суда, снующие вдоль побережья, кроме того, на верхушке большой мачты развевался красный боевой флаг, а длинные весла, касаясь поверхности моря, делали его похожим на громадную птицу, летящую над спокойными волнами.

Караульные первые заметили его со сторожевой башни. Матросы и праздный люд, толпившийся на набережной, — все бросились к молу. Опытные глаза моряков скоро определили что это за судно. Они даже знали его название. Это была «Газель» — самое быстроходное из разведывательных судов во всем флоте. Один из моряков рассказал, как в сражении при Кизике искусство триерарха, удивительная быстрота хода и поворотливость этой триеры способствовали удаче боя.

Триера вошла в гавань. Толпа шла следом за ней по насыпи, разглядывая потрепанный бурей корабль. Покрытая водорослями и ракушками медная обшивка тяжело поднималась на волнах. Многих гребцов не хватало на скамейках, большая рея была сломана, стоявшие на палубе матросы, готовившиеся пристать к берегу не сопровождали свою работу обычным пением.

Судно не было вестником победы. Тоскливое чувство овладело толпой, она примолкла.

Триерарх, сойдя на берег, вскочил на первую попавшуюся из стоявших тут же на набережной колесниц, и лошади, пробужденные от дремы ударом бича, пустились в галоп по дороге к Афинам.

Вслед затем на набережную сошел экипаж «Газели», и толпа узнала грустные новости. Калликратид с восемьюдесятью судами, уцелевшими из двухсот судов, запер в Лесбосе остатки афинского флота. У Конона осталось всего сорок афинских триер и несколько финикийских галер, захваченных перед бурей; остальные погибли. «Газель», атакованная в Метинском канале шестью пелопонесскими кораблями, хотя и потопила один из них, только благодаря своей быстроте, ускользнула от преследования.

Печальные известия распространяются, точно на крыльях. Через несколько минут ужасная весть распространилась по всему городу. Шумная, волнующаяся толпа наполнила улицы и площади. Спустя некоторое время глашатаи уже трубили в свои медные трубы на всех перекрестках. Они шли по двое. Старший держал в руке дощечку черного дерева, на которой Эпистат собственноручно написал, что пританы созывают граждан на народное собрание. Прочитав написанное на дощечке, глашатай поднимал ее над головой, чтобы народ мог видеть на большой печати из красного воска гордый профиль Афины. Граждане всех четырех классов направились к агоре.

Вечером того же дня Гиппарх, возвращаясь из собрания, встретил возле могилы Кимона жену, вышедшую ему навстречу, и оба, держась за руки, медленно пошли по крутой, почти пустынной дороге, которая вела к пропилеям. Наступила ночь. Холодный, дувший с гор ветер, возвещал приближение зимы.

Эринна ждала их. Как только она увидела их, побежала навстречу, обняла Ренайю и спросила, обращаясь к Гиппарху:

— Ну, ну что же ты мне скажешь?

— У меня есть что сказать тебе, Эринна.

— Пойдем в дом иерофанта, уже поздно вести вас в храм в это время.

Иерофант принял их ласково. — «Друзья Эринны здесь у себя в доме», — сказал он, и предложил хлеба, сухих фиг, пирогов с медом и горячий напиток, приготовленный из трав, собранных им самим.

Через минуту Гиппарх начал рассказывать:

— Собрание было многочисленное. Немногих граждан не доставало на трибунах, каждый знал уже вести, распространившиеся еще утром. Ты слышала об этом, Эринна?

— Да. Афинский флот разбит бурею.

— Постановление сената объявлено народу, и народ одобрил его. Афины снаряжают еще семьдесят триер. Союзники дадут тридцать, Самос десять, и все сто десять судов отправятся в Митилену на выручку флоту.

— Если не поздно, — прошептал иерофант.

— Если только еще не поздно, — повторил Гиппарх. — Но я не думаю, чтобы Конон дал захватить себя врагам.

— Калликратид командует опытными воинами, йогом у него втрое больше войска. Эринна принесла жертву и наблюдала предзнаменования. Они скорее благоприятны для нас; но голова жертвы была совсем сожжена пламенем, — сказал иерофант.

— Что же это предвещает? — спросил Гиппарх.

— Это предвещает, что парки готовятся принести в жертву одного из вождей.

— Я спрашивала также и богиню, — сказала спокойно Эринна. — Я знаю, что македонский наварх найдет смерть в битве. Я знаю также, что он оставил в Спарте невесту. Как она будет плакать, бедняжка. Война несет с собою горе и слезы. Зачем это горе, зачем нужна война?

— В таком случае можно спросить, зачем нужна смерть? — возразил Гиппарх. — Не надо говорить о том, что может поколебать наше мужество.

В это время Ренайя, не в силах удержать слез, которые уже блестели на ресницах, плача обняла своего мужа.

— Что с тобою? — спросил иерофант.

— Ренайя, что ты делаешь? — строго сказал Гиппарх. — Она плачет, — прибавил он мягче, — потому что я опять надеваю оружие и поступаю на службу. Это мой долг. Если Афины и могут быть спасены, то только ценою крови их сынов. Не я один оставляю жену и ребенка. Не у одной тебя тяжело на сердце, Ренайя.