Гетманские грехи

У егермейстера было много приятелей, потому что это был человек добрый и с большим характером. Ко дню св. Яна здесь соберется множество народа - выбери кого-нибудь, кому ты мог бы доверить это дело.

- Эта роль подошла бы лучше всего старому Кежгайле, - сказал доктор.

- С этим сумасшедшим гордецом нельзя иметь никакого дела, - прервал гетман, - ты должен выбрать кого-нибудь другого.

- Брат покойного тоже мало принесет пользы, - сказал Клемент.

Гетман пренебрежительно махнул рукой.

Вдали показался полковник Венгерский с каким-то другим мужчиной в мундире; гетман, увидев их, вздохнул и, обращаясь к доктору, ворчливо пробормотал:

- И здесь не дают мне покоя. Несносные приставалы!

Но, окончив эту фразу, гетман, привыкший к своей роли высокого сановника, придал своему красивому лицу спокойное выражение, гордо выпрямил стан и с улыбкой ожидал приближения гостя, которого он назвал приставалой, готовясь встретить его как можно любезнее.

В этот вечер в Борках была та же зловещая тишина, которая царила в усадьбе со времени болезни егермейстера. На короткое время она была прервана молитвами ксендзов и рыданиями слуг; но теперь она вернулась снова, еще более страшная, потому что за ней уже не было ни одной искры надежды...

Клемент не преувеличил ничего, рассказывая гетману о силе духа, проявленном вдовой.

Горе привело ее в состояние оцепенения, но глаза ее не проронили слез.

Вернувшись с сыном из Хорощи, она села рядом с ним на крыльцо, где так часто раньше сиживала вместе с мужем, думая и разговаривая о Теодоре; держа в холодных руках руку сына и всматриваясь во мрак наступающей ночи, она молчала.

На небе показались звезды; но мрак стал еще гуще; у Беаты не было сил, чтобы подняться и войти в пустой дом. Несколько раз сын напоминал ей, что холод и роса могут быть вредны для нее; но она, не отвечая, только отрицательно качала головой.

Казалось, в этом долгом молчании она приводила в ясность мысли, которые хотела поверить сыну.

Слуги ждали, обеспокоенные тем, что господа еще не ложатся спать, и не решались идти раньше них.

Старая ключница несколько раз подходила к пани и напоминала ей, что уже поздно, и пора уходить с крыльца в дом. Но вдове, вероятно, было легче дышать на открытом воздухе.

Около полуночи она глубоко вздохнула, пошевелилась и, снова схватив руку сына, которую она в забывчивости выпустила из своих холодных рук, обратилась к Теодору:

- Тот, кто один на свете любил нас обоих, ради этой любви ушел в могилу! Да! Этот лучший, благороднейший из людей, замучил себя работой для нас. Только я одна знала, сколько в нем было самопожертвования и тихого героизма! Даже ты не можешь оценить его так, как я.

- Ах, дорогая матушка, ведь и я любил его не меньше, чем ты! воскликнул Теодор.

- Но ты не мог знать его так, как я, - прервала мать, - ты не мог знать этого мученика и святого человека. Теперь моя очередь принять на себя завещанное им и работать...

- Прошу извинения, матушка, - сказал юноша, целуя руку матери, очередь не за тобой, а за мной. Вы оба несли тяжесть, которой я даже не чувствовал и даже не понимал, что она лежит на ваших плечах.

- Слушай меня и не прерывай, - повелительно сказала мать... - От бремени никто не избавлен, нам надо только справедливо поделиться между собой. У тебя тоже будут свои заботы... Я - твоя мать и опекунша, и я должна подумать о твоей судьбе...

Ты говорил мне о ксендзе Конарском и о князе канцлере; не следует отказываться от предложения; ты должен скоро вернуться в Варшаву, завязать знакомства, и все силы употребить на то, чтобы подняться как можно выше.

- У меня нет честолюбия, - возразил Теодор.

- Ты должен иметь его, если не для себя, то для меня, - живо подхватила мать. - Моя семья отшатнулась от меня, отец от меня отрекся (тут рыдания прервали ее речь); и я хочу, чтобы ты собственными силами поднялся так высоко, чтоб и меня поднять вместе с собой...

Я вымолю у Бога успех; у тебя есть способности, тебе нужна только воля, какую я хотела бы вдохнуть в тебя. Ты будешь работать не для себя, а для меня - и выведешь меня из этой бездны отвержения.

Она встала и закончила тоном все возрастающего воодушевления.

- Это была воля покойного, а также и моя, и теперь это должно быть твоим предназначением...

- Ах, дорогая моя матушка, - ломая руки, отвечал юноша, - ты возлагаешь на мои плечи тяжелое бремя, хотя и не то, которое я себе сам выбрал. Но там я знал, что справлюсь, а здесь - я не в силах один снести его...

Где же силы? Где оружие? Рядом с людьми, которые вырастают в силе и влиянии, я чувствую себя маленьким и слабым. То, чего ты от меня желаешь, требует не только талантов, но и силы духа и железной воли, которой у меня мало.

- Любовь ко мне даст тебе ее, - воскликнула мать.

Теодор почти в испуге склонил голову.

- Это выше моих сил, матушка, - отвечал он. - В продолжение всех этих лет, которые я провел в Варшаве, я, хотя и находился в стенах монастыря, куда меня приняли неизвестно по чьей милости...

- Милости? - прервала мать. - Да это вовсе не была милость; видели твои способности и оценили их!