Гетманские грехи

Огорчение и беспокойство матери так растрогали Теодора, что он решил ничего не скрывать от нее.

- Я - виноват, - сказал он, - прости меня! Я поступил легкомысленно. Меня заинтересовала эта несчастная Хороща! Я пошел за лес, откуда, как мне сказали, был виден фейерверк!

Егермейстерша презрительно вздернула плечами.

- Ребенок! - пробормотала она вполголоса.

- На полпути я встретил дядю, - продолжал Теодор, - и на несчастье согласился ехать вместе с ним до парка.

- Говори мне все! Как на исповеди! - грозно прервала его егермейстерша с пылающим от гнева лицом. - Говори мне все, Тодя!

Она не докончила. Тодя прервал ее.

- Я ничего не скрываю от тебя. Мы стояли вместе с поручиком в кустах около пруда, когда в лодку села старостина Куписская, та самая, которую я встретил на дороге в Хорощу вместе с генеральшей и ее дочкой.

- Что же они там делали? - воскликнула егермейстерша.

- Мне кажется, что они там очутились случайно из-за сломаной оси.

Беата презрительно засмеялась.

- Ах, случайно! - шепнула она.

- Какие-то неловкие господа, пожелавшие покатать этих дам по пруду, опрокинули лодку. Старостина упала в воду, а я ее вытащил.

Мать пожала плечами, и брови ее нахмурились.

- Ну, вот, - сказала она, - тебя, конечно, там видели, повторяли твое имя, и все узнали, что ты был там, где - ради меня и в память об отце тебя не должно быть! Ты сам не знаешь, какое огорчение ты мне причинил, какую рану ты мне нанес!

- Мамочка! - упав к ее ногам, умоляюще воскликнул Тодя.

- Люди подумают, что мы туда вторгаемся, напоминаем о себе, лезем к ним насильно, - говорила мать с возрастающим одушевлением. - Ты не знаешь и не можешь знать, что ты наделал, и что из-за тебя падет на меня, твою мать.

- К сожалению, - со слезами в голосе прибавила она, - я не могу сказать тебе того, что измучило мое сердце, отравило мою жизнь, а ты...

Слезы не дали ей продолжать. Но она быстро овладела собой, вскочила с места и сказала:

- Ступай, сейчас же перемени платье и собирай свои вещи; еще до рассвета ты должен быть на пути в Варшаву. Ты не можешь больше оставаться здесь. Мое сердце разрывается, но я должна отправить тебя.

Бледная, как мрамор, она повернулась к сыну.

- Не думай только, Тодя, что я, твоя мать, поступаю опрометчиво, повинуясь каким-то причудам и капризам. Честь, спокойствие и жизнь твоей матери требуют от тебя, чтобы ты избегал всяких отношений с гетманом. Гетман сурово, жестоко, без сожаления, бессовестно поступил с твоей матерью! Не спрашивай больше! Ты должен быть ее мстителем, ты...

Она вдруг остановилась, словно боясь, что и так сказала слишком много.

Сын был так встревожен и подавлен ее словами, что уже не смел отговариваться или хотя бы просить об отсрочке дня отъезда.

- Пойдем со мной, - прибавила она, - посчитаем, что у нас есть... возьми все себе, я дам тебе еще несколько оставшихся у меня драгоценностей, - они уже не нужны мне и только напоминают дни слез и горечи... Продай их... Поезжай, поезжай, поезжай!

Выговорив все это со страстной стремительностью, егермейстерша тотчас же пожалела о своих словах при взгляде на бледного, уничтоженного, с виноватым видом стоявшего перед ней Теодора, и с такой же страстью бросилась ему на шею.

- Дитя мое! Я должна прогнать тебя из дома!.. Ох, несчастная судьба моя!

Слезы рыдания опять прервали ее речь, а Теодор не мог ничем утешить ее, кроме уверений в послушании.

Было уже около полуночи, когда Теодор пошел переодеться и, повинуясь приказанию матери, приготовиться к отъезду. Она не только не отговаривала его, но еще торопила укладываться, чтобы выехать еще до рассвета.

Сама поездка в такое время представляла известные неудобства; ее можно было совершить только верхом и притом без провожатого; проезд слуги стоил бы дорого, да и не было в Борку никого подходящего.

Плача, бегая из комнаты в комнату, собирая все, что могло пригодиться сыну, егермейстерша всю эту ночь провела в хлопотах, не соглашаясь прилечь, пока не уложит всего. Теодор также спешил укладываться, стараясь успокоить мать. День начался, когда юноша сел на коня, а вдова, проводив его пешком до опушки леса, где стоял крест, крепко обнял его, обливая слезами, и, когда конь с всадником скрылись из вида, упала на колени, вознося молитву к Богу...

Слуги, присутствовавшие при ее лихорадочных сборах, издали следовали за нею, когда она вышла проводить сына, и, отведя ее в полуобморочном состоянии домой, уложили в постель...

Предчувствие не обмануло вдову, которая ожидала из Белостока докучливых гостей к сыну: после обеда приехал доктор Клемент и привез с собой поручика.

Французу хотелось разузнать сначала от слуг, признался ли Тодя матери во вчерашнем приключении.

Старая служанка рассказала ему о возвращении паныча, о страшном гневе пани и о том, что она отправила сына куда-то в дальнюю дорогу.

Егермейстерша еще не вставала, когда ей доложили о приезде гостей; она тотчас же вышла к ним. Увидев ее лицо, доктор понял, что она провела ужасную ночь: глаза ее лихорадочно блестели, и сама она была очень бледна.