Гибель адмирала Канариса

Информацию о ходе следствия по делу Остера гестапо хранило очень тщательно, поэтому даже в стены разведки СД не проникли сведения о том, кто первым упомянул об этих дневниках Канариса.[29] И вообще упоминал ли кто-либо. Возможно, сведения о них следователю гестапо действительно удалось вырвать из уст самого генерала Остера, а возможно, они всплыли из иного источника или же появились в виде предположения. Но Шелленбергу было прекрасно известно, как, не имея пока что «доступа к душе и телу» самого главы военной разведки, гестаповцы пытали подчиненного ему генерала в надежде заполучить хоть какие-то сведения об адмиральских мемуарных упражнениях.

— Сам-то я, как вы знаете, вообще не любитель чтения, — наваливался тем временем на него обер-гестаповец, словно айсберг — на утлую лодчонку рыбака, демонстрируя явное нежелание воспринимать его благородное неведение, — а уж тем более — чтения чьих-либо дневниковых стенаний. Но ведь кому, как не вам, — оскалил он желтизну своих полуразрушенных зубов, — шефу разведки СД, знать, какой благодатный материал ждет нас на скромных страничках адмиральских откровений.

— Мне действительно ничего не известно о дневниках адмирала, — как можно жестче произнес Шелленберг, полагая, что именно в его жесткости Мюллер постарается узреть искренность. И был оскорбительно поражен, когда в ответ услышал:

— Вы слишком молоды[30] и простодушны, Шелленберг, чтобы лгать старому доброму дядюшке Мюллеру.

Несколько секунд бригадефюрер колебался между вулканическим извержением гнева человека, которому официально плюнули в лицо, и наивным стремлением убедить обер-гестаповца рейха в своем искреннем неведении, покорив его при этом своим спокойствием и кротостью. Однако эти его колебания Мюллер пережидал, уже стоя у окна, спиной к нему, мерно покачиваясь на носках своих новеньких, до блеска надраенных сапог.

— Мой ответ вам уже известен, господин группенфюрер, — избрал Шелленберг нечто усредненное между гневом и кротостью, хотя и понимал, что за оскорбительное подозрение, за «плевок в лицо», извиняться перед ним не станут. — Мне никогда не приходилось слышать от адмирала ни о каких его дневниках, ни о каких записках.

— Печальна и неубедительна ваша исповедь, Шелленберг. Создается впечатление, что как шеф разведки СД вы ничего не почерпнули и даже ничего не пытались почерпнуть из бесед с Канарисом.

— Как и он — из бесед со мной, — иронично парировал Шелленберг. — Или такое объяснение вами тоже не воспринимается?

— С трудом.

— К тому же, — не стал придираться к этому замечанию Шелленберг, — мне трудно представить себе, чтобы шеф абвера хранил у себя некие дневниковые записи, которые касались бы его преступных связей с иностранными разведками или с заговорщиками, покушавшимися на фюрера.

— Мне тоже казалось, что руководитель внешней разведки СД Шелленберг не должен увлекаться дневниками, — проговорил Мюллер, все еще стоя к нему спиной и медлительно переваливаясь с пятки на носок. — Но ведь втихомолку вы все же кропаете, все же не брезгуете пачкать свои пальчики в мемуарных чернилах. Ведь не брезгуете же!

— Не веду ничего, кроме сугубо деловых, служебных записей, которые затем уничтожаю.

— Дай-то Бог, — «гестаповский мельник» явил ему свой победно ухмыляющийся лик. — Но пока что в этом здании мне известен только один человек, которого тошнит от самого вида чернильницы. Не думаю, что вам нужно называть его имя.

— В этом нет необходимости, — попытался изобразить некое подобие улыбки Шелленберг, моля Господа о том, чтобы «гестаповский мельник» не устроил ему форменный допрос по поводу существования его собственных дневников. Правда, там Мюллер не нашел бы ничего такого, что способно было бы скомпрометировать шефа разведки СД в глазах фюрера. Уже хотя бы потому, что он, Шелленберг, ни в какие сети заговорщиков никогда не попадался. И все же это было крайне опасно.

Ведь если бы шеф гестапо действительно добрался до его записей, то, к своему удовольствию, обнаружил бы одну из них, сделанную уже после того, как, в день покушения заговорщиков, будучи насмерть перепуганным, Канарис направил фюреру преисполненное раболепия письмо, в котором благодарил Бога за то, что тот сохранил вождю нации жизнь. А еще — желал Гитлеру долгих лет, а главное, заверял в своей неподкупной верности. И это адмирал Канарис благодарил Бога за сохраненную фюреру жизнь! Бред какой-то! Действительно, бред, но… основанный на суровых реалиях жизни.

Так вот, если дневник Шелленберга в самом деле оказался бы в руках Мюллера, тот нашел бы там немало строк, посвященных Канарису Проникновенных, душевных строк. Потому что, узнав о восторженном письме адмирала, бригадефюрер по-детски возрадовался за своего коллегу, за то, что тот остался в лагере фюрера, а не переметнулся к путчистам. Но, как он начинал понимать теперь, возрадовался слишком поспешно и легкомысленно.