Гибель адмирала

Играет со смертью его превосходительство — на неподвижных ногах в седле все светлые часы, даже закусывать подают в седло. А уж ноги давно поморожены — только виду не подавал.

И с дозорами спал в снегу, лишней пары носков не взял — все по жребию, из общей кучи. И несмотря на это, хоть на парад в Царское! В ремнях, чист, опрятен, глаза спокойные, будто и не коптится у костров.

Из-за дыма-то глаза у всех слезятся, багровые, припухлые, без ресниц и бровей. Да от мороза люди готовы в пламя лезть, пусть… но чтоб отогреться.

А у Каппеля все иначе — настоящий генерал, первый вояка среди первых, слава ему! Все верно, надо людей вести, надо…

— Господа, не напрасны ваши жертвы! Россия верит в вас! Надо крепиться, господа!..

Не ведал Владимир Оскарович — не Деникину, а ему, Каппелю, намеревался передать адмирал полномочия Верховного Правителя. Но не известен генерал ни России, ни загранице… и фамилия не русская, для такого дела — не фамилия. А самое плохое — без связи с миром. Буравится со своей армией по снегам. И 4 января Колчак подписал бумагу в пользу Деникина.

Людьми мостила каждую версту армия, целыми семьями зарывали в снег новопреставленных рабов Божьих…

Да за что ж такая мука, Господи!

Дети и женщины бредят, кричат в тифозной горячке, бухает колонна кашлем на все десятки верст — ну не армия, а лазарет и богадельня вместе взятые. И где добывать прокорм? Избы, села голые после первых верст колонны: один вой, помирать теперь мужикам без прокорма. Еще первая изба не показалась, село не вылезло из-за поворота, а Каппель знает, что будет.

Одни продолжат жизнь за счет других.

Потому что нет тыла, кругом смерть!

Съедали все подчистую: и сальные огарки свечей, и зерно с трухой из куриных кормушек, и варево из лошадиных и коровьих копыт, и даже помойную гниль…

Велик Бог земли русской.

А у Канска двинули в штыки, Каппель в первой цепи с карабином, только и сказал:

— С Богом, господа!

А голос — у каждого в сердце отзовется.

Отбросили красных, сложили своих в штабеля, сняли папахи, подхватили женщин под руки: батюшка перекрестил, покадил, молвил свои слова — и снова впряглись взламывать снежную целину.

Обдирали мертвых, — и женщин, и мужчин — иначе не утеплишься, а умирают тысячами, есть одежка. Срамные штабеля, в исподнем, а то и вовсе нагишом: деревянно-раскорячинные, белые-белые и даже в зубах снег.

— Осторожно, господа…

— А что «осторожно»? Все едино — звенят, коли сталкиваются…

Оглядывались уходя.

Просили прощения.

Кто вгорячах цапал оружие без рукавиц, оставлял кожу с мясом. Ну? Славная памятка — до конца дней.

— Вперед, господа! После отболится…

Замедлял движение обоз — на многие версты сани, сани…

Но как без обоза? Там жены, детишки, раненые, тифозные… Брали винтовки, отбивали наскоки красных: из-за сопок норовят, укусом — опять возвращались к семьям, но уже не все — выбивали каппелевцев сибиряки-охотники нещадно. На выбор клали, с матерком.

Чтоб тифозные не вываливались, прикручивали к саням. Ну сладь с ними, коли жарит изнутри на все сорок! Рвут с себя одежду, снег ловят губами! Распорядился Каппель привязывать, иначе не спасти.

— Терпение, господа, терпение! Бог нас поставил на этот путь!.. Главное — идти, не задерживаться, иначе все здесь останемся.

И новый год, 1920-й, отметили в холодину на все сорок! Поостереглись спать, ждали дня: какой-никакой мороз, а на треть ужмется. Тихо брели.

Звезд Господь разложил — полное небо!.. Да под таким небом женщине глаголить о любви. Да греть ей губами щеки! Да стихи выпевать, слова выдумывать! Да руками ее, милую, всю выгладить! И за отворотом шубки грудь найти, да такую теплую, мягкую! Боже ж ты мой!

Новый год, господа!..

Дали залп на счастье. По всей колонне запричитали женщины и дети. Да ну ничего, обойдется, ведь праздник. Говорили детям ласковые слова, себя утешали: те, что выживут и вырастут, уже не пропадут, не имеют права пропасть. Сплевывали, в сгустках крови… легкие…

Тут Каппель круто повернул на Нижнеудинск — и пал красный город. Бежали актив и комиссары. Впервые за многие месяцы люди выспались в домах. Здесь армия узнала о судьбе своего Верховного: в Иркутске, у красных, под замком, потому что танцует эсеровский Политцентр польку «Бабочку» под большевистскую дуду.

Взъярились господа офицеры (не все крысами лезут к границе): не бывать их вождю проданным и преданным! Жутко и безобразно материли легион: выдал беззащитного и безоружного адмирала!..

— На Иркутск, господа!

— За адмирала!..

— За Бога и Отечество!..

Но и то правда: другого пути, как покорить Иркутск, и не существовало.

И не догадывались господа офицеры, что выходит Сибирь вся красным. Ну в точном соответствии с похвальбой Троцкого: по телеграфу! И протыкать им штыками Сибирь аж до самого упора — монголо-китайской границы. Ощерилась Родина.

Родина родненькая, земля родимая…

Вместо приветного очага, женского тепла, щебета детишек — голый череп с глазницами.

И там, у Екатеринбурга, знай водят мохнатыми лапами Четыре Брата. Все-то тайны они знают — четыре рослые сосны, нареченные братьями[2]. Все-то они видели — и могилу, и банки с кислотой…