Гибель богов

Собственно, Мокрушин сам напросился остаться, хотя в поселке тоже хотелось ему побывать, гульнуть, и то еще да се... Мокрушин был мужик, однако, совестливый. Первым он догадался, что Акишиеву понадобится, может, его плечо: боек-то боек бригадир, но не настолько, чтобы самому с собой справиться. Мокрушин решил остаться в помощниках...

Плоты Иннокентий Григорьев вывел из последней заводи и в самом деле мастерски. Сур уже успокоился, воды его посветлели, берега были сухие, плескался он внутри тихо и покойно, но еще был упругий, подхватил плоты, поднял на свою холодную спину и понес: к поселку, к океану, как несет и несет все, построенное человеком, а так же вырванное с корнем природой...

И ловок Иннокентий был в те минуты! Лицо его раскраснелось, весь он радовался. Стоял впереди, на самом первом плоту, и ему махали они трое, оставшиеся на берегу до нового их приезда...

Когда скрылись за поворотом, Акишиев пошел, чуть прихрамывая, к себе. А эта Борода, Мокрушин, увидав, что Нюша увязалась за ним, оставил их стыдливо наедине и пошел вглубь, от воды...

Нюша ничего не замечала, она так радовалась, что видит Акишиева в добром здравии, что невольно можно было подумать: и глупая ты девка! Заслепило что-то твои глаза, чего ты?

Они зашли в густую прошлогоднюю траву, и Акишиев, сорвав травинку, взял ее в рот, как папиросу. Нюша глядела на него не отрываясь, он это заметил, он видел ее голые руки, видел будто всю - молодую, радостно-растревоженную. Она остановилась у разлапистой громадной сосны, как могла обняла ее и уткнулась головой в пахучий бок, откуда живьем била желтая смола.

- Я так, Саша, напугалась, - сказала она. - И так теперь рада... Счастливо рассмеялась. - Я вас, Саша, все равно люблю...

- Не надо, Нюшенька... Сердце мое не разрывай...

- Не буду больше, Саша. Только любить тебя мне никто не запретит.

- И ладно... И ладно, Нюша! - Акишиев опустил низко голову. - Все это, Нюша, так длинно и нескладно... Думаешь так, а выходит по-иному...

- Никто, Сашенька, меня не заставит по-другому о тебе думать. Я люблю тебя... Не боюсь ничего... Для тебя ничего не жалко... Ты слышишь?

- Да, Нюша... Пойдем... Не надо...

- Ты ничего не бойся... Я тебя упрекать не стану...

- Идем, Нюша... Гляди, там этот бородатый леший заждался... Гляди, уже стучит, за дело принялся...

- Я тебя не пущу с ним работать... Ты должен отойти, хоть несколько дней.

- Как же, Нюша? А дело-то кто за меня делать будет?

...Вездеходчик Крикун, высланный ей на помощь Иваном Подобедом с самыми добрыми намерениями, встретил ее на пустыре, где ненцы убивали обычно оленей. Она шла не видя ничего, и ноги ее стучались о сотни рогов, белеющих даже в ночи. Внизу при зачинающейся непогоде кричала и стонала речка, где-то, совсем и неподалеку, завыла волчица. Нюша приостановилась у самого берега, переступив последние, недавно снятые с нежных убитых тут животных рога, и вздернула руки кверху. Она долго бессвязно говорила, бормотала, читала. Четко, ясно звенели под конец строчки: "Катунь, Катунь - свирепая река! - выговаривала Нюша. - Поет она таинственные мифы о том, как шли воинственные скифы, - они топтали эти берега! И Чингисхана сумрачная тень над целым миром солнце затмевала, и черный дым летел за перевалы к стоянкам светлых русских деревень..."

- Нюша, Нюшенька! - Крикун близко подошел к ней, бережно приобнял. Нюшенька, не надо, Нюша! Ну не надо!

Глухо стонал дальний ветер, с порывами принося сюда холодный северный воздух, он был чист, свеж, но так туг, наморозен, что дышалось с продыхом, тяжело, и глухо била в груди боль.

- Кто ты? - спросила Нюша, вовсе не театрально, в голосе ее звенела особая струна, вот-вот эта струна должна была лопнуть, и вся душа тогда разбрызжется последними, умирающими звуками.

- Я Крикун! Ты меня не узнаешь? Нюша, Нюша!

Он взял ее и, тихо подталкивая, повел, и она пошла. Первые капли ледяного дождя стукнули по этой и без того мокрой земле - луговинам, болотам, кочкам, вертолетной прибитой площадке, потом дождь пошел и пошел, и лил уже, не переставая, до самого дома Крикуна.

У самого порога Нюша, видно, опомнилась, она попыталась вырвать свою руку из зажатой горячей ладони Крикуна, но тут же смирилась и зашла в темные сенцы, ничего не чувствуя и не слыша.

- Ты будешь жить теперь у меня, слышишь? - зашептал Крикун, жадно целуя ее в соленые щеки, в мокрый лоб, в ее руки, плечи. - Зачем ты так? Зачем? - Он, смешно торопясь, вздрагивая всем телом, снимал с нее плащ, мокрую кофту, ее грязные ботинки.

- А зачем ты так? - спросила она, видимо, придя в себя. - Я-то ведь порочная!

- Нюша, Нюшенька! Так что с того? Нюша...

Он силой одевал на нее мягкие свои тапочки, силой усаживал на кровать, пытаясь ее раздеть.

- Я сама, - сказала она.

- Ну вот и добре... Вот и хорошо...

- Крикун, зачем ты все это затеял? Учти, Крикун, я никого не хочу позорить... Ни тебя, ни директора, ни директоршу. Вы сами по себе, а я, как река, сама по себе...

- Ну и ладно, Нюшенька... Я ведь тебя давно люблю, Нюшик мой! А что было, то сплыло. Тоже как в реке, плывет, плывет, дальше и дальше...