Гибель богов

— Ага! Ученая… Занималась изучением состояния… — Кажется, так путано брехал и Метляев.

— Обе они любили до гробовой доски, — засмеялся Иннокентий Григорьев. Он кивнул на Нюшу, что стояла в молчании.

— Одной ногой тоже стоит в гробу, — хмыкнул с удовольствием Метляев.

— Есть место им в полях России среди не чуждых им гробов, — глумился бывший бригадир, знаток коротких поэтических строчек.

Клавка подошла к гробу, который был уже приготовлен к спуску в яму.

— И гробовой-то ласки нету, — запричитала она, белым кружевным платком обтирая посиневший от слез нос. — Чего же ты не поглядишь на меня? Гробовое-то твое молчание, гробовая-то твоя тишина мне-то, родной мой, лишь осталося… от тебя… Не в мавзолее и не в гробнице хоронила тебя, а теперь-то и вовсе вон водичка внизу, поставлят в эту водичку, и не буду я даже во сне спокойно спать от страха за то, почему лежишь ты так неуютно!

— Уведите ее, — сказал молодой следователь.

Метляев подбежал к Клавке.

— Сама ведь хотела, — сказал он. — Чё кричишь-то теперь? Лежал бы и лежал!

— Ишо не вечир! — хрипло крикнула на него Клавка. — Чего заегозил? Глаза ее были сухие и колючие.

Бурное ненастье, которое накапливалось еще с утра и с каждым часом все больше и больше, опрокинулось на людей, ненастье полыхало с громом и молнией. Вроде все смеркнулось после первых белых веток на небе. Полил такой густой дождь, что в минуту искупал всех до нитки. Он лил и на гроб с упавшей вдруг на него Нюшей; молодой следователь оттаскивал ее за руку, но она не давалась и повторяла у гроба:

— Пускай, как хотите! Пускай!.. Все будет потом!.. Теперь же сейчас… Мое…

Мертвец лежал не шелохнувшись, хотя гроб ворочали, удобно устанавливая на илистом водяном днище гробницы. Такая была мука и в «загробной» жизни: размывались дождем пшеничные Сашкины волосы, сжатые от времени в отдельные пучки; пучки эти были похожи на вылинявший мертвый парик, постепенно все завлажнялось: и лоб, и эти пучки смертных волос, вода текла уже из волос по желтому Сашкиному лицу.

— Все вело к гибели, к уничтожению! — Нюша будто потеряла рассудок. Сашенька был у них всех смертником! Он за всех их работал! Из последних сил старался!

Так больна была она, так слаба. Было похоже, что она такая, что и сама закончит свое земное существование. Легкая, тяжелая смерть… Для нее, стоящей между жизнью и смертью, право выбора жизни и смерти тоже не было — все это было вне ее, тихо рыдающей над вновь вырастающим холмиком, под непрощающим злым Клавкиным взглядом.

Грозная туча лила и лила, высеивая освежение. Лето в тот год было очень уж грозным.

11

…Сашка отворил окно и крикнул:

— Эй, как тебя там… Погоди!

Нюша остановилась, вроде и ждала этого. В руках она подбрасывала альбом, который только что через окно подал ей Акишиев.

Большой поселок спал при дневном свете, в домах кое-где, у порогов, дымили самодельные коптилки, еще перед сном налаженные против гнуса. Нюша, обвязанная платком, словно сельская модница, хлестала уже по голым своим ногам березовой веточкой — не помогал и репудин.

Акишиев, большой, шумный, появился минут через семь-восемь, потому как Нюша следила по часам, сколько будет его ждать.

— Послушай, — сказал Сашка. — А кто такой этот у тебя Мослов или Чижов, или Кузнецов?

— Подпись-то?

— Ну.

— Человек интересный, — Нюша прижала альбом к груди. — А вы зачем подсмотрели? Я же оставила нечаянно.

— А что, на нем такого написано было, что оставила альбом-то этот нечайно?

— Все равно, чужие вещи с секретом разве так в упор разглядывают?

— Подумаешь, секрет нашла. Сырцов, Чижов, Мослов… Чего ты с ним, дружила, что ли, что он тебе так про глаза написал?

— Может, и дружила. Вам-то не все ли равно?

— Не все ли равно, — усмехнулся Сашка, — а вдруг ты сорвешься к нему? Вы же, девки, теперь какие? Чокнутые! Вам все вынь да положь…

— Надо, Саша, говорить вынь да положи, — назидательно сказала Нюша. А знаете, — без перехода, — правда, Метляев весь какой-то серовато-мутный, какой-то изъеложенный, какой-то деревянный…

— С чего ты взяла меня заводить против него? — опешил он.

— А вы что, сами не замечали? На нем, посчитайте, сколько красок?

— Причем здесь краски? — опять пожал плечами.

— А вы что, на самом деле не знакомы с этим? Вот вы, какой теперь на себя слой кладете? Я, к примеру, только первый.

— Ничего не понимаю.

— Как же? Первый слой только кладем, первую краску. Какая она? Потом хоть и идет подмазка, загрунтовка, которой покрывают холст или дерево, чтобы писать новыми красками, но на первом ведь слое все держится!

— Ну, загнула! — отлегло у Акишиева от сердца. — У нас-то с тобой, надеюсь, красные краски.

— У меня — да. А вот с вами я еще не совсем решила, зато Метляев серовато-мутный.

— Так вот ты и будешь в группе жить с белилами? Э-э, брат! Наповаришь ты, гляжу! — Но в голосе Акишиева звучала неподдельная доброта, он улыбался хорошо и просветленно.