Гибель дракона

Самохвал сиял гимнастерку и критически осмотрел ее. Напевая вполголоса, отпорол подворотничок и бросил в мусорный ящик.

— При-идется но-вый при-ши-вать! — рассеянно пропел он, роясь в чемодане.

Карпов с интересом наблюдал, как ротный, не торопясь, оторвал нитку и, зажав ее губами, не переставая напевать, вынул из фуражки иголку, скрывавшуюся где-то в подкладке.

— Чистый хотите пришить? — заговорил Карпов. — Смотрите, будете блестеть — сороки унесут.

Самохвал улыбнулся. Нитка упала на колени, он с трудом ухватил ее пальцами:

— Тонкая работа! — и засмеялся. — Сороки — не страшно. А покажись я с грязным подворотничком — какой же пример солдатам!

Карпову хотелось поговорить с ним о людях, о делах в роте, но первым начать эту беседу он не решался. Самохвал, завязав, наконец, последний узелок, полюбовался своей работой и вдруг сказал:

— Не знаю я людей — беда! Две недели назад пополнение дали, где тут успеть. А впереди — такой марш.

Карпов разделял его тревогу. Он-то знал людей еще меньше. Вернее, он пока не знал их совсем. И все-таки счел нужным ответить командиру:

— А мне люди понравились. Хороший народ.

Самохвал вопросительно и удивленно поднял на него глаза.

— Да-да, — подтвердил Карпов. — На марше вы убедитесь в этом.

15

Грузный седой старик в потертой визитке сидел за широким письменным столом, перебирая толстыми, словно опухшими, пальцами, разноцветные листки деловых бумаг. Беспокойство чувствовалось в его резких, порой бесцельных движениях, в нервном подергивании плеч и той неестественной сосредоточенности, с которой он перекладывал бумаги с места на место. Мягкий свет, рассеянный цветной шторой, заливал комнату. На мраморной полочке камина, у ног бронзового рыцаря с копьем, тикали часы. Старик часто вытирал потную лысину, проводя по ней большим синим платком. Такая неприятность — сын отбился от рук, а тут изволь сидеть и выслушивать китайчишку. Да будь он хоть дельным человеком-то, а то так, грузчик, доброго слова не стоящий. «Ну и страшилище — все ребра наружу», — брезгливо отметил старик, окинув взглядом высокого полуголого китайца.

— Господин купеза... господин Зотов... Дети мало-мало кушай нада, — дрожащим голосом говорил китаец, быстро шевеля пальцами, словно отыскивая в воздухе нужные слова. — Совсем помирай теперя... Моя работай много будет. Моя будет послушная. Моя...

— Ну, хватит! — сердито бросил Зотов и вытер лысину. — Я подумаю. Иди.

Бормоча слова благодарности, китаец, пятясь, вышел из комнаты.

«Денек! — подумал Зотов, рассеянно барабаня пальцами по столу. — Денек! Надо бы хуже, да некуда... Тонна спирта-сырца взорвалась. „От неизвестной причины“. Знаем мы эту „неизвестную“! Вот только что ушел... ирод. Он убьет — не охнет, не то что спирт... Мишка — сын родная кровь — бунтует. Управлять вздумал заводом. Изобрел десятичасовой рабочий день! Ополоумел совсем. Мастера прогнал, стервец! Да какого мастера — золото, не человек. У него и мертвый работать стал бы. А ведь прогнал так, что и не воротишь. Натворил дел, всего за неделю. А дай-ка волю ему?..»

Старик покачал головой и прошипел вслух:

— Ну, я ему, стервецу, спущу штаны по старой памяти. Он у меня запомнит, как своевольничать...

Дверь распахнулась, стукнулась ручкой о стену.

— Тише! — рявкнул старик.

Высокий узкоплечий юноша, казалось, не расслышал сердитого окрика. С порога он заговорил громко и гневно:

— Это что?! Думаешь, ты лучше сделал? До сих пор не понимаешь, что нельзя каторгу из работы устраивать! Ты думаешь, я ребенок и не знаю, что делаю?

— Знаешь, — иронически перебил отец, — как не знать. Советские порядки заводишь. Чего уж тут знать-то.

— Какие там советские, — с горечью ответил сын. — Хочу, чтобы отца человеком считали, а не кровососом.

Старик в ярости вскочил с кресла;

— Это я кровосос? Я их пою, кормлю — и я же кровосос? Ах, подлецы, бездельники! Ручки в брючки, а Зотовы — плати? Так, что ли? Ты мне такими словами в лицо не тычь. Я хозяин, я за все в ответе. И за рабочих тоже.

— Перед кем в ответе-то?

— Перед богом, перед совестью в ответе, вот перед кем, мальчишка!

Сын прикусил губу, помолчал, а потом сдержанно заговорил, стараясь быть спокойным:

— Помнишь, я еще действительно мальчишкой был, мы у Ковровых жили, ты тогда другим был. И соседи нас уважали. И ребятишки меня играть звали... — и замолчал, уронив голову.

Старик насторожился. Непонятно говорит сын, к чему клонит? И с каким-то новым, еще неизведанным чувством посмотрел отец на Михаила: что-то общее было у его сына с недавно ушедшим китайцем. Но что?...

— А вот теперь по улице пройти позор. Отворачиваются, — глухо продолжал Михаил. — Только что вслед не плюются. Ославили девушку на весь город. Женихались, а теперь... За что? Ведь стыдно ей на люди выйти, — и добавил дрогнувшим голосом: — Если бы не торговля твоя, давно бы женился...

— На ком? — желваки запрыгали на скулах старика. — На девчонке Ковровой? На красной? — гнев душил его. Он закашлялся, утер слезы и, отдышавшись, отрезал: — Забудь!

— Но почему?! — вскричал сын, расстегивая воротник рубашки. — Почему?!