Гибель гигантов

— Она оказалась лучше, чем я ожидал, — сказал он. — Хоть и аристократка, но говорила убедительно. И очень доброжелательная, особенно к вам. Наверное, хорошо узнаешь людей, когда работаешь у них?

«Вы даже не представляете, насколько», — подумала Этель.

Она жила на тихой улочке в маленьком домике, стареньком, но крепком, совмещенном боковыми стенками с другими такими же домами. В них жили высокооплачиваемые рабочие, искусные ремесленники, мастера. Берни проводил ее до парадной двери. Она догадалась, что ему хочется поцеловать ее на прощанье. Она на миг задумалась, не позволить ли ему это — просто из благодарности, что есть в мире хотя бы один человек, считающий ее и сейчас привлекательной. Но здравый смысл возобладал: она не хотела давать ему пустую надежду.

— Спокойной ночи — и спасибо! — сказала она и ушла в дом.

Сверху не доносилось ни звука, света тоже не было: Милдред и ее дети уже спали. Этель разделась и легла в постель. Она устала, но мозг продолжал работать, и заснуть она не могла. Полежав так, встала и поставила чайник.

Она решила написать брату письмо. Этель открыла блокнот с писчей бумагой и начала:

Здравствуй, милая сестренка Либби!

В их детском шифре считалось каждое третье слово, а еще можно было переставлять буквы в словах, так что начало письма следовало читать «Здравствуй, Билли!». Сначала надо было написать письмо, а потом шифровать его. Она написала:

Я сижу одна, мне тоскливо.

Потом сразу зашифровала:

Там, где я работаю, я сижу уже не одна, и теперь мне не так тоскливо.

В детстве ей очень нравилась эта игра: придумывать вымышленное послание, чтобы зашифровать настоящее. Чтобы было легче, они с Билли придумали кое-какие приемы: вычеркнутые слова считались, а подчеркнутые — нет.

Она решила сначала написать все письмо, а шифровать уже потом.

В Лондоне жизнь не сахар, во всяком случае в Олдгейте.

Она собиралась написать бодрое письмо, рассказывать о своих проблемах непринужденно. А потом подумала: «Наплевать, уж брату я могу сказать правду!»

Мне казалось, что я особенная — не спрашивай, почему. Обо мне говорили: «Она думает, что слишком хороша для Эйбрауэна», и были правы.

Ей пришлось оторваться от письма и вытереть слезы, когда она вспомнила те дни: накрахмаленная форменная одежда, сытные обеды в безупречно прибранной столовой для слуг, а главное — стройное, прекрасное тело, которым она когда-то обладала.

А что я сейчас? Я работаю по двенадцать часов в день в мастерской Мэнни Литова. Каждый вечер болит голова, иногда и спина. Родится ребенок — он будет никому не нужен. Я тоже никому не нужна, кроме зануды библиотекаря.

Она погрызла конец карандаша и после долгого раздумья приписала:

Может, лучше было бы умереть.

II

Каждый месяц, во второе воскресенье, из самого Кардиффа приезжал приглашаемый для русских священник. Он прибывал в Эйбрауэн на поезде с саквояжем бережно упакованных икон и подсвечников — служить Божественную литургию.

Левка Пешков ненавидел попов, но службу посещал всегда — чтобы потом бесплатно поесть. Служба проходила в читальном зале публичной библиотеки. Библиотека носила имя Карнеги и была построена на пожертвования американского филантропа — так было написано на мемориальной доске, висевшей в вестибюле. Левка умел читать, но совершенно не понимал людей, получающих от этого удовольствие. Газеты здесь были прикреплены к массивным деревянным стойкам, чтобы не украли, и повсюду стояли таблички с просьбой соблюдать тишину. Ну что хорошего может быть в таком месте?

Левке вообще мало что нравилось в Эйбрауэне.

Лошади были везде одинаковы, но он ненавидел работать под землей: там вечно стояла полутьма и толстым слоем все покрывала угольная пыль, от которой он постоянно кашлял. А снаружи непрерывно шел дождь. Никогда он не видел, чтобы дождь шел столько дней подряд. Не грозы, не случайные скопления туч, за которыми можно ожидать передышки — ясного неба и сухой погоды. Нет, дождь был мелкий, моросящий, он сыпался с неба целый день, иногда — целую неделю, и противная сырость поднималась вверх по штанинам и заползала за шиворот.

В августе, вскоре после начала войны, бастующие выдохлись и вернулись на работу. Многих приняли назад и вернули им дома — исключение составили те, кого начальство заклеймило как смутьянов, и почти все они ушли с «Валлийскими стрелками» на войну. Выселенные вдовы как-то устроились. Новеньких больше не бойкотировали: местные пришли к выводу, что эти иностранцы — просто пешки, которыми манипулирует капиталистическая система.