Гибель Иудеи

В то время как весь форум наполнен был безграничным ликованием, в иудейских кварталах господствовала глубокая печаль. Некогда оживленные улицы точно вымерли; двери и окна были наглухо закрыты. Никто здесь в этот день не принимал пищи. Разорвав одежды и покрыв головы, здесь плакали и стар, и млад.

V

Не для одного лишь Веспасиана, который вообще не любил всякие торжественные церемонии, празднество, затянувшееся далеко за полдень, казалось утомительным. Все спешили в бани, чтобы освежиться, пока не настало время торжественного ужина. Тит особенно заботился о том, чтобы возвратившиеся в лагерь отряды получили праздничное угощение, а также чтобы приготовлено было обильное угощение и для бедных: день триумфа должен был быть днем радости для каждого римлянина. Но, разумеется, вершиной роскоши в этот вечер был стол во дворце императора.

В пространном триклинии дворца Августа на Палатине, убранном с необычайной роскошью и освещенном множеством светильников, возлежал за главным столом цезарь и его ближайшие родственники, среди них были и Флавий Климент, и его жена. За остальными столами разместились военные легаты, участвовавшие в походе, сенаторы, высшие придворные и должностные лица, а также другие знатные гости, которым выпала высокая честь присутствовать за царским столом. В других помещениях разместились остальные приглашенные.

Домицилла получила место за царским столом рядом с Титом и всякий раз, когда глаза ее встречались с глазами молодого триумфатора, щеки ее покрывались легким румянцем. Девушка мало знакома была с тем искусством кокетства, каким женщина могла покорить сердце мужчины при дворе римских цезарей. Но именно потому, что Домицилла была простой и непринужденной, она на всех производила самое приятное впечатление.

Римляне называли Тита «отрадой рода человеческого», было что-то особенно мягкое и доброе во всех его чертах, с трудом можно было представить его стоявшим во главе легионов в битве под стенами Иерусалима, окутанного дымом развалин, горящего города. Всех удивляло, сколь скромно говорил он о себе. Когда Тит ярко описывал храбрость, с какой иудеи в отчаянной борьбе противостояли римским легионам, то в рассказе его звучало больше сострадания к жертвам, которых потребовала эта жестокая и кровавая война, чем намерение выставить в более выгодном свете свою победу.

Домициллу давно уже занимал один вопрос; наконец она собралась с духом и сказала:

— Разве тебе не жаль было, благородный Тит, видеть, как храм, это дивное произведение искусства, погибает в пламени?

Тит улыбнулся. Домицилла покраснела и смущенно проговорила:

— Извини мне этот наивный вопрос, я ничего не знаю о том, как ведется война, но я так много слышала о великолепии, богатстве и красоте этого храма, о том, каким почитанием он пользовался не только среди иудеев, что что…

— Что, может быть, — добавил Тит, — последующие поколения назовут позором его разрушение?

— Не только это, — добавила Домицилла, — но еще и то, что ты этим, может быть, навлек на себя гнев иудейского Бога.

Вопрос Домициллы заставил всех замолчать. Все приготовились слушать, что скажет Тит.

— Накануне решительного дня, — сказал Тит, — я созвал военный совет и предложил легатам вопрос: оставить ли нам храм или нет. Я сам хотел его сохранить, но сознавал и всю серьезность возражения, что восстания в Иудее до тех пор не закончатся, пока не будет уничтожен храм Иеговы, в котором народ видел не только залог божественной защиты, но и средоточие будущего царства, которое предсказано им в их священных книгах. Мнения полководцев склонялись в мою пользу, то есть чтобы храм был пощажен. Я хотел было уже издать приказание сохранить святыню с тем, чтобы потом обратить ее в храм Юпитера, как неожиданно вошел какой-то старик и сказал с торжественностью, нас поразившей: «Не так, как вы, люди, предполагаете, но как желает Высочайший владыка неба, так все совершается. Думаешь ли, что ты в состоянии был бы преодолеть неприступные стены Иерусалима, если бы не более Сильный, чем ты, стоял на твоей стороне? Иегова отверг свой народ. На сынах Иуды лежит кровь, поэтому от этого храма не должно более остаться камня на камне!»

После этих слов старик скрылся.

— А ты не спросил у стражи, — спросил Веспасиан после некоторого молчания, — как проник в лагерь этот старик и куда он ушел?