Гибель Петрограда(Фантастика Серебряного века. Том XII)

— Навряд есть лошади у него. Лучше я схожу к Янкелевичу, а ты посиди. Мне оставаться с Феденькой страшно: вдруг он помрет, что я тогда буду делать? сама помереть могу!..

— Какие глупости! Федя не так болен, он просто слаб, а у меня нет денег, чтобы везти его в Калугу… А ты говоришь, помрет, — вот дура!

— Что же с меня спрашивать, коли я дура? А от слова не сделается. Так сходить, что ли?

— Нет, зачем Федя умрет?

— К Янкелевичу-то, говорю, сбегать, что ли?

И она опустилась на табуретку прямо посредине солнечного коврика на полу. Анна Николаевна печально посмотрела на свою единственную помощницу и, тихонько вздохнув, начала:

— Да, сходи, умоли его дать завтра лошадей. Вот браслет, он — золотой, старинный; всю мебель, что осталась, все, что у меня есть.

— Все расскажу, на все пойду, барыня! такие времена, о чем тут думать?

Неизвестно, на что думала пойти Домна, но сейчас же стала одеваться, главным образом укутывая голову, будто была зима.

Федя продолжал лежать с закрытыми глазами, но, по-видимому, не спал, так как улыбнулся и ласково, не в бреду, позвал:

— Мама!

— Что, милый?

— Мама милая! — договорил мальчик и снова замолк. Анна Николаевна отвела его вспотевшие волосы и поцеловала в мокрый, горячий лоб.

— Немцы еще не пришли?

— Нет. Да они и не придут, не беспокойся.

— А к тете Дуне мы скоро поедем?

— Завтра.

— Я не помню… все лежал, вспоминал… столовая у тети направо или налево?

— От передней?

— Да.

— Налево.

— И там серый попугай?

— Да.

— Когда я поправлюсь, ты меня сведи в собор. Я позабыл, какой он такой.

— Хорошо. Сходим непременно.

Домна вернулась уже под вечер. По ее словам, несмотря ни на какие уговоры, Янкелевич лошадей дать не может, а за браслет предлагает три рубля. Мебели не надо — все равно, немцы будут стрелять и все переломают. Анна Николаевна спокойно выслушала эти сообщения, будто говорили не про нее, и сказала только:

— Ну, что же делать!

— Да уж, видно, ничего не поделаешь.

— Мама, зачем нам лошадей? Пойдем пешком! — раздалось с порога и, обернувшись, Анна Николаевна увидела Федю. Он держался за косяк, но вид имел веселый, румянец проступал на щеках и глаза блестели. Конечно, у него жар. Но нет, голова холодная. Может быть, и в самом деле поправился?

— Что ты говоришь, Федя?

— Пойдем пешком к тете Дуне. Я дойду. Помнишь, прошлый год мы ходили, всего три раза отдыхали! Как было хорошо! как весело! Нас дождик застал… Я здоров сегодня, совсем здоров!..

— Конечно, ты здоров, мой милый, но ты все-таки устанешь.

— Нет, мама, право, я не устану.

— Вот какой ходок выискался! — вставила Домна.

— Теперь поздно, темно… — уговаривала Анна Николаевна.

Федя улыбнулся снисходительно.

— Конечно, не сейчас идти. Ты меня совсем за глупого считаешь. Завтра с утра пойдем.

— Завтра и поговорим об этом. Теперь иди спать.

— Да, я пойду — согласился мальчике, — завтра нужно рано вставать.

Анна Николаевна, разумеется, не придала значения детским словам, хотя и подумала, что, конечно, будь Федя здоров, они могли бы пойти пешком к тете Дуне. Но что же думать о том, чего нет!

Утром мальчик поднялся раньше всех, потихоньку оделся, умылся и стал будить Анну Николаевну. Не вставая с постели, она пощупала его голову, — жара нет, бледненький, слабый, но бодрится и будто крепче, чем вчера. Может быть, и возможно?

— Я могу, я могу, мама!.. — твердил Федя и все торопил, но старуха стала их кормить, поить чаем, так что выйти можно было только часов в одиннадцать. Анна Николаевна почти не сознавала, что она делает, притом ей так хотелось, чтобы ее сын был здоровым и бодрым, как прежде, что она сама поверила в это.

Федя надел сапоги с голенищами и туго подпоясался ремнем, за пазуху наложил пирожков, в руки взял палку и вообще имел такой вид, будто он ведет Анну Николаевну, а не она его.

Было ясно и сухо, вдали деревни и дороги были так отчетливо видны, что летом нельзя бы было даже предположить, что они заметны с этого пригорка. За рекой кучками еле заметно серели конные отряды. Облака, определенно вырезанные, стояли, как ни в чем не бывало. Федя шагал бодро, изредка с улыбкой взглядывая на Анну Николаевну, будто желая убедиться, идет ли она, не утомилась ли, не отстала ли. Та кивала ему головою, и так шли дальше, молча. Некоторые мосты были сломаны, приходилось переходить ручьи по камням или босыми ногами вступая в холодную, быструю воду. Встречные деревни были безлюдны, лишь кое-где из верхнего окна выглянет старушечья голова, да заплачет грудной. На полях быстро убирали оставшийся хлеб. У одного из ручьев, где была вставлена кадушка и привязан берестовый ковшичек, сели отдохнуть и закусить. Федя лежал навзничь, смотря в небо сквозь густые еще, но слегка пожелтевшие ветки дуба.

— Пойдем, Федя: идти еще далеко.

— Пойдем.

— Что же ты не встаешь? или еще не отдохнул?

— Я, мама, больше не могу идти.

— Как не можешь? ножки болят?

— Не могу, совсем не могу…

— А ты попробуй… тебе так кажется, что ты не можешь, а попробуешь, и пойдешь.