Гибель «Русалки»

– Нет! – пронзительно закричала Джо Энн. – Нет, Гай, нет! Ты не можешь оставить меня в джунглях на съедение зверям! Если бы даже ты хотел избавиться от меня, ты не можешь этого сделать! Из-за ребенка, Гай! Твоего сына, которого я ношу под сердцем! Ты не можешь, не можешь…

Он щелкнул пальцами перед ее остекленевшими глазами. Очень медленно они начали проясняться.

– Джо, – сказал он дрогнувшим голосом, заключая ее в объятия, – прости меня. Это была отвратительная выходка. То, что ты сказала насчет ребенка, правда?

– Да, любимый, – прошептала она… – Я рада, что вернулась. В джунглях было ужасно и… Гай! Ты… действительно можешь проделывать такие штуки! Кто же ты, Гай? За кого я вышла замуж?

– За дьявола, явившегося из ада, – сказал он язвительно. – Но не беспокойся по этому поводу, Джо:

«…От этих сил теперь я отрекаюсь!

…Я раздроблю тогда мой жезл волшебный,

И в глубь земли зарою я его,

А книгу так глубоко потоплю,

Что до нее никто не досягнет»[80]

– Пойдем, любовь моя, будет лучше, если мы уйдем отсюда…

– А как же ужин! – вскричала Джульетта.

– Прости, Джулия, – сказал Гай. – Как-нибудь в другой раз…

И, обняв Джо Энн за талию, он вывел ее из комнаты.

Через восемь с половиной месяцев родился их сын. Гай назвал ребенка Хантером, в честь Хантеркреста, поместья Фолксов, откуда пошли его предки. Но только тогда, когда Джо Энн взяла в руки вопящего краснолицего малютку, она перестала бояться, что он может родиться с раздвоенными копытами или рогами.

Глава 27

«Мир – театр, – нередко цитировал Гай слова Шекспира, – в нем женщины, мужчины, все – актеры; у каждого есть вход и выход свой…»[81]

Так и он весной 1884 года, когда почти вся жизнь была уже позади, готовился, как ему нравилось думать, к последнему грандиозному уходу со сцены, с любовью следя за другими, более молодыми актерами, впервые ступающими на подмостки. Некоторые из них уже нашли для себя роли, и новое поколение родственных кланов Джеймсов, Мэллори и Фолксов заявило о себе в полный голос. Престон Мэллори, старший сын Фитцхью и Грейс, женился на Франсуазе Джеймс, дочери Уилла и Нормы. У младшего сына Фитцхью Мэллори, Уилтона, куда в большей степени, чем у его отца, проявились фамильные черты. Он питал слабость к лошадям, женщинам и азартным играм, что делало его похожим скорее на покойного Килрейна, чем на Фитца. Впрочем, Гай знал, что в мальчике немало хорошего. Он великодушен, весел, в душе его нет злобы. Самая младшая из детей Мэллори, маленькая Трилби, родившаяся через год после возвращения Фитцхью с войны, была очаровательна – светловолосая, радостная, как солнечный лучик.

Мэллори обрели счастье в детях. А вот Гай и Уилл Джеймс не могли найти общий язык с сыновьями, и это еще больше сблизило их на старости лет. Натан Джеймс, зачатый мужчиной, чей ум был отточен подобно клинку рапиры, был большим, неуклюжим, молчаливым мальчиком, погруженным в свой внутренний мир, болезненно робким, неловким в поступках и косноязычным. «Хороший мальчик, – говорили о нем люди, – но пороха не выдумает…»

Хантера Фолкса никак нельзя было назвать неловким, неуклюжим или робким. Светловолосый и красивый, как нордический бог, великолепный стрелок, превосходный наездник, искусный боксер, фехтовальщик, пловец. Хантер с отличием сдавал экзамены в Оксфорде, где учился вместе со своим британским кузеном Лансом. И, обладая всеми этими качествами, он тем не менее медленно разбивал отцовское сердце.

Увы, сын Гая Фолкса был для него незнакомцем: он столь же разительно отличался от отца, как луна от солнца. Любовь между ними была сильной, но причиняла обоим немало страданий. Гай понял, как любит его сын, однажды осенним днем, когда обрушил на Ханта град проклятий и ругательств: тот не попал в оленя с такого близкого расстояния, что и ребенок не промахнулся бы с завязанными глазами.

– Опять! – взревел он. – Что с тобой, Хант? Ты, черт возьми, умеешь стрелять куда лучше меня и при том…

– Папа, – тихо сказал Хант, – думаю, нам лучше объясниться раз и навсегда. Я старался избежать этого, но больше не могу от тебя скрывать. Пожалуйста, папа, не расстраивайся, но дело в том, что я ненавижу охоту. Всегда ее терпеть не мог и никогда не полюблю. Так жестоко, так отвратительно убивать прекрасных беззащитных зверей, как этот олень, например…

Гай стоял, глядя на Ханта. Многое становилось ему понятным.

– Надо полагать, ты и еще кое-чего не любишь, сынок? – спросил он.

– Да, папа. Все виды спорта: верховую езду, стрельбу, фехтование, плавание, бокс. Прошу прощения, сэр, но они всегда казались мне детскими забавами, что ли, недостойными мужчины…

– А околачиваться целыми днями у этого католического священника, отца Шварцкопфа, – подходящее занятие для мужчины, не правда ли, Хант? – спросил Гай с раздражением.

– Да, папа, ведь это дает пищу душе и уму…

– Понятно, – сказал Гай с горечью. – Что ж, Хант, ты можешь раз и навсегда повесить ружье на гвоздь и забросить все другие детские игрушки. Одного не могу понять: как может мальчик, добившийся таких успехов в спорте, куда больших, чем я когда-то…