Гибель «Венеции». Детективная повесть начала XX века

Как и следовало ожидать, надежды оказались тщетными, домой титулярный советник пришел в скверном настроении, наспех поужинал тем, что предложила квартирная хозяйка тетя Груня, а именно – отварной телятиной, хлебом и помидорами, прилег на кушетку почитать «Губернские ведомости», да так и заснул тяжелым сном еще засветло. Как показали дальнейшие события, поступил он правильно, выспаться заранее ему было просто необходимо, хотя об этом Ордынцев еще не знал.

II

31 мая 1903 года. Пожар

Ровно в два пополуночи раздался громовой стук в дверь его комнаты, и зычный бас городового Бурцева возвестил:

– Венеция горит, господин титулярный советник!

Тут надо уточнить: горел не итальянский город Венеция, который, как всем известно из упомянутого уже журнала «Нива», стоит на воде, и тушить его было бы, очевидно, нехитрым делом, а монополька «Венеция», что на Рыночной улице, за базаром. Венецианского в том кабаке только и было, что два белых лебедя, нарисованных на вывеске, да и то весьма сомнительно, что птицы эти обретались в Италии – мало ли где еще они водятся.

А так – бревенчатый сруб, окна маленькие, вечно накурено – дым коромыслом, а знаменито заведение музыкой, тоже не итальянской. Каждый день играл и пел в нем цыган Паша Милевский, так он представлялся гостям. Игра его на гитаре была виртуозной, а пение отличалось душевностью.

Исполнялись цыганские и русские народные песни. Не было вечера, чтобы подгулявшие посетители не просили его несколько раз спеть «Ту балвал», «Сено ворошил», «Ах, зачем эта ночь» или «Сухой бы корочкой питалась…». Детишки толпились на деревянном тротуаре, а прохожие замедляли шаг, заслышав зычный Пашин баритон.

Милевский отбился от проходившего табора лет пять назад, пришел к хозяину «Венеции» татарину Бамуту и предложил свои услуги музыканта. Кабатчик денег ему не платил, только кормил. Паша жил тем, что давали ему посетители, впрочем, ему хватало, а монопольщик быстро смекнул, какая удача ему привалила: на цыгана ходили, как на концерт, и пили, расчувствовавшись, немерено. Пашу даже хотели переманить конкуренты, но тот был верен человеку, давшему ему кров и пищу в тяжкую годину.

Быстро натянув на себя мундир, Коля Ордынцев (мы уж так его будем величать – он еще молодой человек, двадцать три года, а Николаем Арефьевичем предоставим его звать начальству и просителям), стремглав помчался вслед за городовым в сторону рынка, где стоял уже сильный запах горелого добра.

– Здравия желаю, Тимофей Яковлевич! Ну что тут? – спросил он, запыхавшись от бега, у пожилого брандмейстера, руководящего тушением пожара.

– Да что… Не пустили мы огонь дальше, а здесь все погорело. Смотрите-ка Николай, тут по вашей части. Очаг пожара – снаружи. Это точно, вот, с того угла началось, а может, с другого. Выйти никто не смог, так и нашли всех у дверей, ломились, ан не вышло. Окна чай, узкие, а дверь, очевидно, задраили снаружи, пес его знает как, да только ясно мне, – злодейство это. Сгоревших – семь человек, там и Паша, и Бамут, и еще люди, да их и узнать-то непросто. Вот неладное дело какое!

Пока Ордынцев протоколировал происшествие, подъехало начальство, полицейское и городское. Небрежно козырнув, полицмейстер, коллежский советник Дионисий Иванович Ждан-Пушкин мрачно осмотрел тлеющие угли.

Городской голова Николай Матвеевич Жуков не менее угрюмо посматривал на Иванова. Думал он думы горькие, что вот мол, давно в Саратове хотят от него избавиться, а тут уже второе нехорошее происшествие за четыре дня, и теперь уж спросят – а куда ты смотришь, а, городской ты голова? И никому нет дела, что не может городничий всегда и везде все видеть, где какой кабак загорится, а где приказчик загуляет. Им только оказию дай – и полетит головушка буйная в бурьяны пыльные придорожные. Должность-то выборная, конечно, но так уж повелось, что дружить с губернатором нужно, необходимо просто, иначе не усидишь долго. А не хочется в отставку, ой, не хочется!

Подозвав пальчиком к себе поближе Ждан-Пушкина, он мрачно зашипел на ухо ему нечто такое, отчего лицо последнего приобрело еще большую озабоченность. Вроде и не подчиняется полицмейстер городскому голове, а тоже ладить надо… Поманил тот мизинчиком к себе Ордынцева, и тоже стал ему нашептывать. Каким-то внутренним чутьем Ждан-Пушкин понял, что другим, не таким, как городничий с ним, тоном надлежит разговаривать ему с подчиненным.

– Ты, голубчик, Коленька, не подведи уж, меня, старого. Давай, утречком сядем, потолкуем, что тут делать. Два у нас казуса вышло, так давай-ка хоть один разгребем с тобой, ты ученый, прогрессивный, в столицах бывал, не то, что мы тут, в медвежьем краю.

– Так точно, господин коллежский советник! А ложиться спать я уже не буду, – Коля ткнул пальцем в сторону Волги, где уже занимался бледно-розовый рассвет.

– Вот и молодца! А я все-таки пойду, по-стариковски подремлю часик-другой. Ты давай, пока один покумекай! А я приду, и вместе еще подумаем.