Гибель всерьез

Кто это? Эйхендорф, конечно. Я улыбнулся своему «конечно» — экий сноб! Но тут же нашел себе оправдание, — что поделаешь, если еще в лицее учитель немецкого заворожил меня Эйхендорфом, которого любил больше всех других немецких поэтов. Поэтому я и знаю Эйхендорфа лучше, чем Мюссе или Ламартина. Но и другие немецкие поэты имеют власть над моей душой, уводя в волшебную страну сновидений. Из чувства своеобразного протеста я проникся в 1914 настоящей страстью к немецким стихам: Шиллер, Бюргер, Рюккерт, Гейне, Демель… Может, колеса стоящего поезда уже завертелись во сне. И мое воображаемое путешествие окончилось здесь, в Эльзасе, где волшебный сон стал явью. Одетый в солдатскую форму, я добрался по горной дороге до сердцевины этой страны, ставшей яблоком раздора. На домах там и здесь висели бело-желтые флаги. Мне сказали, что так заявляют здесь о своей автономии. Автономия? Не понимаю. Можно выбирать между Францией и Германией, но что такое автономия?.. Чем ближе к границе, разделяющей два языка, тем болезненней рвется надвое мое сердце. Мне кажется, что погибшие оплатили для нас право сидеть на берегу Рейна, уносясь мечтами в заречный край, где говорят не «амур», а «либе», не «шарм», а «цаубер». Дорого бы я дал, чтобы иметь с собой «Жана-Кристофа» в качестве путеводителя, который; правда, пришлось бы читать в обратную сторону, потому что юный Крафт шел из Германии во Францию, и в миг, отделяющий одну страну от другой, француз Роллан сказал своему герою: «Мне придется следовать за тобой, моя тень», а — немец Кристоф ему ответил: «Кто из нас двоих тень?» Вот о чем я думал, шагая по От-де-Мез, по шоссе Брюнео, по Дамской дороге. Но когда на хуторе Мальмезон я увидел валяющуюся на земле маленькую книжечку, раскрытую на стихотворении Лилиенкрона, то взглянул на лежащего рядом с ней мертвеца так, словно был Петером Шлемилем и от меня только что отделилась моя собственная тень. Книгу я положил к себе в ранец, хочу перечитать. Здесь. Сейчас.

В коридоре мимо двери мелькнула женская фигурка. Туда, потом обратно. Верно, выбирает, где сесть, колеблется, сомневается. Наконец с решительным видом вошла в мое купе. Вероятно, ей было страшновато ехать одной. Села у окна, против хода поезда. Я подобрал ноги, стесняясь своих рыжих сапог. На каком языке она говорит? Рядом с собой она поставила папку с нотами, открыла сумочку, вытащила папиросу, постучала мундштуком по перчатке: «Вы не будете возражать, если я закурю». Не буду.

Она учится петь, возвращается с урока. Казалось бы, что удивительного? А я удивлен. Как?! Пала империя Вильгельма, побежденные, отступая, смели границы; пришли мы с языком Ронсара и Бодлера на устах. Мы шли, а навстречу нам, сразу по эту сторону Вогезов, спешили люди, умоляя наших офицеров поторопиться: на ничейной земле, между наступающими и отступающими, только и жди беспорядков. Нас встречали целыми деревнями, играли на орфеонах^[80]… и вдруг неприветливый поселок, ставни закрыты наглухо, на улицах ни души. «Сплошь бош», — заявил капитан Манжматен. А когда мы перевалили через гору Сент-Одиль, у нас умер один бедолага, на берегу горной реки, на лесопилке, где ночевала четвертая рота, нашли на заре мертвым — замерз или что-то с сердцем? — как раз собирались уходить, вот уж не повезло, всю войну без единой царапины, двое ребятишек дома… а какие проблемы были с деньгами, не знали, что делать, как менять, никаких распоряжений, интенданты решались на свой страх и риск, и получилось не без навара, государство потом заплатило им по курсу, а марки-то доставались чуть ли не задаром, эльзасцы спешили — еще бы! — им хотелось получить франки! А тут уроки пения, два раза в неделю, как всегда. Она боится, как бы не выслали ее учителя. Ну конечно, немец. «Как вы намерены поступать с немцами?» — спросила она у меня. «Понятия не имею, мадемуазель». Оказалось, ее зовут Беттина. «А как вас прикажете — лейтенант?»

Имя Беттина в те времена напоминало мне либо «Пери-колу»^[81], либо юную фрейлейн Брентано, которая стала женой Ахима фон Арнима^[82], автора «Хранителей короны» — вещи, которую я очень люблю. «Можно Бетти…»

Так уже проще, даже если говорить только о музыке. Впрочем, о чем мы говорили? Разговор запомнился пылающими щеками, сбивчивостью, возбуждением, приподнятостью — да и как иначе? — молодые люди, встретившись, и без далеко идущих планов, хотят произвести впечатление, помериться силами, не ударить в грязь лицом. Слышал ли я «Тристана» в исполнении оркестра Никиша^[83]? — Еще бы, в 1913 году, в театре на Елисейских полях. — А я видела фрески из этого театра, но только на фотографиях, и очень жаль, что не цветных. Представляю, каков Бурдель в цвете! — Никиш в третьем акте — просто чудо! — Знаете, господин лейтенант, мою старенькую бонну я звала Брангвейной, она обижалась и поправляла меня: Анна, меня зовут Анной, Нина!.. а меня в те времена звали дома Ниной.