Гибель всерьез

— и мне видится Лени. Я, наверное, и есть Wilde Knabe, мальчик-дикарь из песенки Бетти. Потому что сама Бетти с угольно-черными глазами ничуть не похожа на гетевскую розочку. «А вы, Бетти, встречали когда-нибудь мальчика-дикаря?» Пение оборвалось. Резко хлопнула крышка пианино, Бетти повернулась ко мне на своем крутящемся табурете. «А вы, Пьер, — спросила она, — вы стали бы отвечать на подобный вопрос?» И похожа была точь-в-точь на цыганку. В общем, мы друг другу никто. Не исповеди же я от нее требую. Она пристально смотрела на меня и молчала. А потом… «Ну конечно же нет». Открыла пианино и сыграла несколько вещиц наизусть, — неожиданных вещиц. Их пела в 1917 году в парижском Казино Габи Дели, после того как вернулась из Америки и привезла с собой первый джаз и Гарри Пилсера. «Откуда вы их знаете, Бетти?» Она опять ничего не ответила и опять повернулась ко мне. Очень медленно, словно бы опасаясь, что я плохо или вовсе не понимаю немецкий, начала:

Wer nie sein Brod mit Thr"anen asz,

Wer nie die kummervollen N"achte

Auf seine m Bette weinend sasz,

Der kennt euch nicht, ihr himmlischen M"achte…

^[100]

«Не знаете? Тоже Гёте. Из «Мейстера». Вы, наверное, похожи с Вильгельмом Мейстером. Но только если ели хлеб со слезами и сидели на ложе плача… Но нет, пока еще с небесными властями вы не знакомы.

О чем она? Я посмотрел на глядящего со стены Гёте. Он уже написал «Фауста». И уже сожалел о юности. И вполне мог задуматься, не его ли дочь Беттина, и, обняв ее, вспоминать Максу Брентано, которая, навестив Франкфурт в январе 1774 года, матерью еще не была… Я открыл было рот, чтобы не без ехидства осведомиться: «А свои бриоши он тоже ел со слезами?» Но, к счастью, не спросил. И вдруг отметил: «Я — Вильгельм Мейстер… а Миньона, разве она не была тоненькой черноглазой цыганочкой?» Но о Габи Дели мне так ничего и не сказали.

IV

Ein Fichtebaum steht einsan

Im Norden auf kahler H"ohe.

Er tr"aumt von einer Palme,

Die fern im Morgenland

Einsam und schweigend trauert

Auf brennender Felsenwand…

Heinrich Heine^[101]

Нашему подразделению, как принято говорить, прИдали марокканцев. Целых три сотни. «Теперь-то зачем? — спрашивает майор. — Сейчас не убивают». Спрашивает, заметьте, добродушно и защищает офицером королеву. Время от времени, что поделаешь, мне приходится играть с ним в шахматы. Рюмка шнапса и чашка кофе. Каждый день службой не отговоришься. Какая тут у нас служба? Только если в наряде, а это еще хуже… По правде сказать, они сами не знают, куда девать черных новобранцев. «Они» — так наш майор называл штабных офицеров, от души презирая эту увешанную медалями породу, — для себя он желал бы только ордена Почетного Легиона, не меньше. «Они и на передовой никогда не бывали». Я добродушно готовил ему мат. В шахматах он был новичком. А человек неплохой. Разве что «нелюбитель» покушать.

«По правде сказать… — все свои речи майор начинает так… — по правде сказать, в подкреплении мы не нуждаемся, а командный состав, видно, поредел, офицеров по крупным городам разослали, потому что на этих офицеров и посмотреть приятно. Не то что…» — это уже потихоньку, только мне, Манжматен крутится неподалеку. Командир наш до сих пор страдает из-за того, что офицеры у него из запасников, он сообщнически мне подмигивает по сему печальному поводу, а я вспоминаю, что меня он вытребовал к себе из другого батальона, сделал все возможное и невозможное, лишь бы заполучить, пускай хоть юнкера, зато с выправкой, хотя бы одного! «По правде сказать, у нас здесь передышка, Эльзас-то, чего его оккупировать? Но как только состоятся в январе мирные переговоры и вынесут решение, нас немедля отправят в Германию, и вот там уж никакие марокканцы лишними не покажутся, потому как надо задать фрицам жару! (Командир у нас никогда не говорит «боши».) Здоровые ребята, заметьте. Горцы: Риф, Атлас. А вы обратили внимание, Удри, какими хлюпиками кажутся рядом с ними наши?»

Обратил. Но этим богатырям одна дорога — на кладбище, и смотреть на них больно. Крупные, плечистые, они тащатся в хвосте, стуча зубами и дрожа под непонятным им холодным солнцем. В бараке, а разместили их отдельно от наших парняг, они сбиваются потеснее, сидят прижавшись друг к другу, иногда поют. Поют, будто для своих овец. Мрачное пение. Они даже красивые, но уж больно жалкие. Кое-кто носит повязку на голове, а в ней камушек. Талисман, вместо аспирина. Пятьдесят человек из них вообще-то числятся в моем подразделении. Только числятся, а командуют ими их унтера, вернее, надсмотрщики, как на каторге, и дают им самую тяжелую работу. «Не стесняйтесь, господин лейтенант, воспользуйтесь… а ваши люди пока отдохнут. Ох, и здоровы, надо им дать поразмяться, а то как верблюды, орут, тоскуют по своему базару…»