Гибель всерьез

Только собрались свернуть налево, на бульвар, что тянется понизу, как вдруг — хриплое «хальт!», великан в каске, автомат… Мой шофер — мы шли первыми — хотел было рвануть… «Для нас куда ни шло, а те, что позади?» «Что случилось?» — спрашивает доктор, ему не видно, он сидит на левой стороне. Придется вести переговоры. Напомню про Женевскую конвенцию. Вы по-ихнему говорите? В общем, да, хотя подзабыл, конечно, а вы, доктор? Он тоже кое-как. Ну что ж, попробуем. Я спрыгиваю на землю. С великаном я говорю свысока, как офицер со своим подчиненным. Говорю, что немцы-офицеры, там, наверху, послали нас, мы вывозим раненых. У великана белые ресницы и синие, как море, глаза, взгляд слепой, веснушчатые руки и в руках автомат. Наверняка шваб, и немецкий у него какой-то нескладный. Он не сдвинулся с места, заорал, показывая на дома наверху, дескать, назад! Возвращайтесь!.. Доктор Леви тоже заговорил, и все время твой голос: я ждать тебя не буду, не буду ждать… Черт побери. Доктор… Как же я не подумал. Он же еврей. Если парень сообразит… А немецкий, на каком немецком говорит доктор? Мамочки мои, это же идиш… он, что, с ума сошел? Я делаю шаг вперед, отстраняю доктора, плевать на субординацию, и обрушиваюсь на немца: если он нас задержит, на его голову падет кровь соотечественников. Мы везем раненых немцев, дорожная катастрофа, танки… [141] И вдруг немецкий хлынул рекой, я вспомнил все, что знал десять, двадцать лет назад, мой немецкий великолепен, шпарю пассажами из «Германа и Доротеи», сам Гёте глаголет моими устами, величавая проза, а следом Кант, но, мать честная, что поймет в Канте этот часовой? В Канте, вещающем со стен Кенигсберга языком галактик… («Я не буду тебя ждать!»), я взываю к его изумлению, к нему к человеку, к нему к крестьянину, со всей убедительностью лжи, — ему года двадцать два — двадцать три, а ширина плеч в самый раз для тех, кто взялся переделить землю между народами… («Я не буду тебя ждать!») Ко мне, немецкий язык, блеск трагедий, Шиллер «Валленштейна», «Песни о колоколе» и Клейст, враг мой, Клейст, на помощь!

Клейст… он подсказывает не просто слова: «оружие, взять оружие» — вспыхивает во мне вдруг огоньком, затеплив где-то под ложечкой желание уничтожить стоящего передо мной человека из плоти и темноты. Продолжая говорить, я сую руку в карман, вороненый металл холодит ладонь, и чихать мне на Женевскую конвенцию! На мне форма врача и только, я говорю, а жажда убийства перехватывает горло, в первый раз в жизни мне хочется убивать… не хочу упустить этого великана, я уже вижу, как он лежит на земле, в крови… но, может, там, за поворотом, есть еще другие?

Что творится внутри у этого деревенского парня с эмалевым взглядом? Не знаю даже, понял ли он что-нибудь из моей речи, подействовал ли на него звук родной речи сильнее, чем на нас рокот их мотоциклов?.. Он где-то там, в себе, глядит слепой синевой, сопит, переступил с ноги на ногу, откашлялся, («Я не буду тебя ждать».) Что-то дрогнуло: плечо — локоть — бедро… неужели выстрелит? Женевская конвенция, международное право, все, о чем надо бы сказать… хоть бы чертов доктор заткнулся… уже я бы как-нибудь мозги-то парню запудрил… на вид он простофиля… только вот если учует еврея… Я уже сам не понимал, что несу… («Я не буду тебя ждать!») Черт побери, да он машет рукой: проезжайте!

Десять санитарных машин, фургон, платформа под чехлом, бугрящимся задами и спинами солдатиков… А ты говоришь — Женевское соглашение! Поворачиваем. Газ. Только нас и видели. Дорога. Едут они там сзади? Едут! Шофер, смеяться будете в другой раз. А сердце, дурацкое сердце бухает. Ты не будешь меня ждать, ждать тебе незачем…

Едем, катим, в пароксизме молчаливого ликованья, в грохоте тишины. И вдруг Филипп фальцетом: «Ребята сзади…»

— Ты о чем?

— О солдатах… Под чехлом… пошарь он… хорошенький был бы у вас видик вместе с вашим Женевским соглашением, господин доктор! А парень-то ничего, недурен.

— Что ты плетешь? Какой парень?

— Ну тот, с автоматом. Красавчик.

Меня захлестнуло бешенство. Вспыхнули уши, лоб. Погоди, да не дергайся ты! Парень сам не знает, что мелет.

— Во-первых, Филипп, немцы не бывают красивыми, запомни это…

Идиот, он еще издевается: «Не бывают, ни один?» Спорит еще, подумать только! Я отвечаю тоном, не терпящим возражений: если встречаются вдруг красивые, то не немцы, а если немцы, то красота у них зверская, а красивых зверей убивают. Филипп замолкает, но не из уважения к начальству. Указатель: на Шале. Поворачивай! — кричу я шоферу, который и без того поворачивает.

«Мсье»… Кто это ко мне так обращается? A-а, снова Филипп. Вконец свихнулся парень. Что-что? Я тоже, говорит он, знаю немецкий, так что в другой раз лучше попросите меня!