Гибель всерьез

Что знаешь ты из всех простых вещей
День это время скрашенное светом
Что снится розам посреди ночей
Огни растают в дымке пред рассветом
Любить — несчастье, знаешь ли об этом

Во мраке комнат я тебя искал

Одной настольной лампою согретом
Наш шаг с тобой согласия не знал
И руки не сводило нам обетом
Любить — несчастье, знаешь ли об этом

Я ждал тебя под окнами скорбя

Напрасно сад благоухал букетом
Но где же где смогу найти тебя
И жить к чему хотя все дышит летом
Любить — несчастье, знаешь ли об этом

Жить можно только тем что ждать и ждать

Твое лишь имя повторять при этом
Единый Бог мог многоликим стать
Но лишь меня за все казнит ответом
Любить — несчастье, знаешь ли об этом

Забыло сердце про меня. Живу

Гребец без весел скованный запретом
Лишь твой призыв я слышу наяву
А время отцветает пустоцветом
Любить — несчастье, знаешь ли об этом[52]

Конечно, эта песенка — отнюдь не совершенство, и никто, кроме меня, не поймет, о чем и почему я сокрушаюсь. То правильные до навязчивости рифмы, а то вдруг «при этом — об этом»; придирчивый критик не преминет указать мне, что сводит руки не обет, а судорога, правда, но погрешности в рифмовке и в лексике подобны пятнышкам на гладкой поверхности зеркала, без них и не разглядеть бы эту границу двух миров… или, как кто-то сказал, этот водораздел. Что же до содержания, то кто осмелится судить, счастье или несчастье для меня любовь? Что вы смыслите в моей жизни? Let’s pretend, будто мы все королевы и короли. Ну а рифма… какая бы она ни была: точная или нет, постоянная или изменчивая, — рифма в поэзии есть всегда, рифма — это зеркало, стих отражается в стихе, стих смотрит вспять и видит отражение своих последних стоп, бег легких стоп, точно касанье губ, снежинки моих поцелуев. Давайте играть в поэзию: как будто смысл рождается в согласье звуков, мысль возникает вместе с рифмой, которую мы заглушаем, когда высказываем вслух то, что звучит внутри. Я был твоей забытой рифмой, а ныне я — любовь. Безбрежный океан.

Впрочем, прости, тебе, наверно, надоел мой бред — все время об одном и том же, и вечно та же приговорка. Ведь это только образно, а речь по-прежнему идет о романе. По другую сторону зеркала Алиса нашла книгу, а в ней стихи о Бармаглоте, она решила поначалу, что они на непонятном языке и попыталась их расшифровать; строчки были написаны справа налево, и, чтобы прочитать их, пришлось здесь, в Зазеркалье, приставить к странице зеркало. А зеркало вправило вывихнутые строчки, так что глаза узнали и прочитали буквы. Однако смысл остался темным, и девочка, как настоящий критик, сказала: «Очень милые стишки, только местами трудные!» — «Как видите, — прибавляет автор, — она даже себе не призналась, что вовсе ничего не поняла». «Так или иначе, — размышляла Алиса, — они разбудили во мне множество мыслей, только я не знаю точно, каких! Кто-то кого-то убил, это, во всяком случае, ясно…» Забавно: те же самые слова, которые Алиса говорит, попытавшись разобраться в стихотворении, я произношу, когда мне случается прочитать детектив. Вообще я бы с удовольствием переписал здесь книгу об Алисе в Зазеркалье от первого до последнего слова. Кого-то бесспорно убили. Вот только кто? Убийство Бармаглота считается подвигом или преступлением? Разница между детективами и героическими сказаниями не так уж велика и заключается лишь в том, что в одном случае вы на стороне убийцы, а в другом — на стороне жертвы. На этом, как вы увидите, все держится в «Эдипе» — вот замечание, нарушающее хронологию моего романа, но что поделаешь? Я обнаружил это только сейчас, читая машинописный текст.