Гибельное одиночество

Сеньор Энрик развязывает узел с бельем. Появляются яркие летние платья, будящие воспоминание о Бадалоне[4] сумерках на Тибидабо[5], салатах в вечерний час, появляются пасхальные вечера, розы и гвоздики, похожие на застывшие капли крови; вечерний ветерок, развевающий юбки, и сентябрьский дождик, ласково падающий на светло-зеленую кофточку, и знакомые мелодии праздника святой Лусии. В ресторане гирлянда из сосновых веток и фаршированный цыпленок, приготовленный на жаровне.

Но все перебивает нафталин, дыхание смерти. И опадают лепестки с пасхальных роз, исчезают солоноватый летний воздух и цветы с Пласа-Нова. И глаза Эсперансы, в которых отражаются глаза сеньора Энрика, засверкавшие было, вспыхивают сомнением, тускнеют, и из них выкатываются сладкие слезы, слезы не о тех, кого нет, а о тех, кто остался.

Она достает тонкую шерстяную небесно-голубую шаль, пальцы перебирают кисти, ища воспоминания о холоде, затерявшемся где-то в глубине шкафа среди нафталиновых шариков. Сейчас она ее накидывает, примеривая. Ей кажется, что она накинула на плечи жизнь другой женщины, ее любовь, другую историю, которую она смутно угадывает, но не знает.

Сеньор Энрик смотрит на нее и улыбается. И в его улыбке отражаются зимние вечера около жаровни, усталость прожитого дня и восхищение. Он говорит, что Эсперанса похожа на нее, что в молодости... Но Эсперанса не слушает его и не смотрит. Ей кажется, что шаль превращается в неизвестно откуда появляющуюся руку Жорди, которая обнимает ее и ведет осторожно между мраморными столиками и посетителями казино.

Сеньор Энрик лег первым и распустил ее прическу. Волосы кольцами струятся по шерстяной шали, мешаясь с выдернутыми нитками, разговаривают между собой, живут своей жизнью, тоскуя по летнему ветерку и влажным поцелуям воскресной ночью.

Старый мужчина смотрит на нее смущенно. Он трогает ее грудь и стонет. И здесь не годятся ни слезы, ни сладкая грусть: все слишком реально. Эсперанса это понимает. Она не хочет быть ни с кем, она не хочет чужих платьев, бессильной тоски. Резким движением она сбрасывает шаль, сбрасывает с плеч тень другой женщины и бежит по коридору.

Двери скрадывают незнакомую жизнь. Комната, деревянная кровать с кретоновым покрывалом, шкаф, открытый, словно пустая могила, коврик, истонченный вздохами и поцелуями.

Она садится за туалетный столик, снова собирает волосы. На стекле столика расчески, флаконы. С распущенными волосами она чувствует себя обнаженной. Жорди нравилось смотреть, как струятся ее волосы по голым плечам. Каждое утро она садилась за туалетный столик и перламутровой щеткой расчесывала локоны. Жорди, лежа в постели, смотрел на нее, потом подкрадывался к ней, и она в зеркале видела его улыбку, и время останавливалось, когда он наклонялся поцеловать ее затылок.

Руки Эсперансы вертят перламутровую ручку щетки. Страх раскололся на тысячи кусочков за закрытыми окнами, и побежденный ноябрь превратился в воображаемый сладкий май. Она уже не плачет. Она больше никогда не заплачет. Время слез рассыпалось, как рассыпаются волосы. На улицах нет победы, голос Жорди возвращается, наполняет пустоту, становится сильным и звонким. На улицах нет поражения, возрождается гордость, и кирпичи один за другим возвращаются на свои места, восстанавливая дома; их заполняют дети, которые не играют в войну, и стирается черный цвет в одеждах женщин.

Жорди стоит в дверях. Он смотрит на нее, и в его глазах нет ни равнин Кастилии, ни черных штыков, распарывающих животы. В его глазах, отраженных в зеркале, Эсперанса видит надежду, видит будущее и доброе море, играющее камнями.

Эсперанса (Роза) расчесывает волосы и смотрит через зеркало туалетного столика на Энрика (Жорди), который ей улыбается уже без дрожи и без слез с порога спальни.

■