Гиблое место

– Казакам хотели отдать, – не лукавя, ответил я спасителю, – те за меня, вроде, премию назначили.

– Так это ты их погромил? – с уважением спросил священник. – Слышал.

– Было такое дело, – скромно признался я. – Они сами полезли.

– Сам-то кто, слышу по говору, не нашенский?

– Нашенский.

– Говор у тебя будто другой, – не поверил он.

– В наших местах все так говорят.

– Ну, кем хочешь, тем и называйся. Немцы и свены по-другому изъясняются, – согласился он. – Куда путь держишь?

– В Москву.

– Попутчиком будешь, – решил священник. – Пешком идешь?

– Нет, я на лошади.

– Это хорошо, по очереди будем ехать.

Я пока не очень разобрался в местном произношении, но мне всегда казалось, что священники больше упирают на букву «о» и любят славянские слова, всякие: «сыне», «око», «длани», у моего же иерея был самый обычный лексикон, хотя небольшой акцент и присутствовал.

Познакомились. Спасителя, как и меня, звали Алексеем, только в старославянском варианте, через «и», Пока мы разговаривали, побитые купцы понемногу оживали.

– Эй, друже, – обратился я к самому старому и уравновешенному из них, – вы куда мою саблю дели?

– В сенях спрятали, – миролюбиво ответил купец.

Меня всегда удивляет способность русского человека после драки дружелюбно относиться к бывшему противнику. Возникает чувство, что все плохое у нас делается не взаправду, а понарошку. Поиграли, мол, в плохих, и будет, на самом-то деле мы все добрые и хорошие.

Я надел свой высохший за ночь кафтан, нашел спрятанный за бочкой с водой в уголке сеней ятаган и отправился на конюшню.

Жеребец, узнав меня, коротко заржал. Я сунул ему в мягкие губы круто посоленный кусок хлеба, который припас для него вчера вечером. Пока конь, кивая головой, расправлялся с лакомством, я его оседлал и вывел во двор. Хозяева так и не появлялись, и серебряную монетку за постой я оставил в конюшне, на видном месте.

День выдался прохладный, но солнечный. Оставив лошадь во дворе, я зашел в избу за спутником и вещами. Поп уже бражничал с недавними противниками.

– Садись за стол, – пригласил он, не успел я войти в горницу. – Мужики покаялись и угощают.

Я не стал ломаться, выпил за компанию кружку медовой браги и закусил пшеничным калачом. Торговые люди выглядели смущенными, заискивающе улыбались, спешили соглашаться со всем, что говорил опохмелившийся поп, но, как я догадывался по их скользким взглядам, жаждали взять реванш.

Чтобы не вводить добрых людей во искушение, я свернул застолье и уговорил иерея покинуть теплую компанию. Отец Алексий оказался покладист и не стал пенять, что я оторвал его от медовухи. Мы вышли во двор, и поп без спроса взгромоздился на моего Гнедка, с которого начал трубно восхвалять Господа за ясный день, за хлеб насущный и за то, что мы живем на святой Руси.

Похоже, Алексий был забавным, веселым и бесшабашным человеком. Мне нравилось слушать его полуязыческие молитвы, слегка сдобренные старославянскими оборотами.

– Отче Алексий, – спросил я его, когда мы миновали околицу и попали в голый, светлый лес, – ты, собственно, кто, священник или монах?

– Сам не знаю, сыне, – ответил он и почему-то захохотал. – Всего понемножку. Мне бы, коли не грехи, да умей я писание по буквам разбирать, прямой путь в патриархи.

– Как же ты можешь быть священником, если читать не умеешь? – удивленно спросил я.

– Зато истово верую! – опять захохотав, объявил иерей. – Вера должна быть в душе, а не в буквах.

Против такого возразить было трудно, да я и не стал этого делать, вспомнив, что и в конце восемнадцатого века не все священники были грамотны, как и позже видные теоретики марксизма-ленинизма не читали трудов Карла Маркса и Владимира Ленина. Главное в любом деле – вера в то, что веришь правильно.

Миновав топкую сельскую дорогу, мы попали на относительно приличный большак, ведший, по словам батюшки, прямиком в Москву. Переход через Оку еще не открылся, и путников, кроме нас, на дороге не было. Мы уже отмахали верст пять, и пора было меняться местами, мне садиться на Гнедка, а попу идти пешком. Однако священник слезать с коня и чавкать по грязи не собирался, а мне было неловко его ссаживать, все-таки он – персона, причастная к Всевышнему.

– Не знаешь, почему деревень так долго нет? – поинтересовался я.

– Скоро село будет, – ответил Алексий и снова захохотал.

Я уже начал привыкать к его внезапным взрывам смеха и не искал в них какого-нибудь смысла.

– А ты, батя, зачем в Москву идешь? – спросил я, чтобы завязать разговор.

– Из плена возвращаюсь, – впервые без смеха ответил он. – У нехристей в полоне был.

– У крымских татар?

– Сначала у них, потом у персов, потом у османцев, – кратко ответил поп.

– Выкупили или бежал? – сочувственно поинтересовался я, уже зная, сколько русских людей попадают в неволю к азиатам.

– Вроде того, – не вдаваясь в подробности, ответил он.

– Ну, и как там жизнь?

– Везде люди живут, – неопределенно ответил путник.

– И кем ты там был, рабом?

– Сначала рабом, потом мамлюком.

– Кем? Мамлюком?! Это же воины?

– Ну, да, – согласился священник, – вроде как египетские стрельцы.

– Так ты и в Египте был?