Гид

Что-нибудь скажешь им умное. Мне там нужен человек, который что-то осмысленное сказать может. Ты на эти темы писал. А институту хорошо бы посветиться, себя показать. В программе у них еще какой-то фон

Рюбецаль значится, может, из твоих немецких знакомых. Восстанови контакт.

– Не знаю я никакого фон Рюбецаля.

– Ну, небось от старых твоих немецких поездок осталось. Ты тоже, может, и не Коренев, а просто-напросто фон Корен. Все дворянские корни ищут, а тебе все в руки идет, а ты отказываешься.

– Фон Корен – это не настоящая фамилия, это из повести Чехова, – сказал образованный Рабинович. – Но не в этом дело. А халява там будет? Ну, в смысле чем-нибудь закусить? Выпить тоже было бы неплохо. Пожалуй, я все равно туда схожу. А ты, Костя, не сердись на меня, я же знаю, что Коренев – совсем другое, что это твоя настоящая фамилия, говорит о корне жизни, ну и о смысле, конечно.

– Роман Борисович – мастер словами играть. Но ты и вправду на него не сердись. Бессмысленно. При том, что никто не знает настоящего смысла, – возразил директор словами чеховского героя, человек он был тоже образованный.

Костя пожал плечами, отвернулся от Р. Б. Новича и спросил директора:

– Да куда идти-то? Что за мероприятие?

– Ах да, – ухмыльнулся тот. – Там чего-то а-ля Хантингтон о противостоянии и борьбе цивилизаций, – сказал он. – Институт должен там быть. Все же влиятельные люди устроили, да и называется этот форум “Выбор человечества”. Там полный шабаш будет, многие слетятся.

Это, конечно, не слет на Лысой горе, тем более не на Брокене, – по-прежнему блистал эрудицией директор. – Но это не только конгресс, там еще, кажется, и какое-то политическое варево намечается.

Поезжай, полюбуешься. Не очень далеко, на Тверском бульваре.

– Ох, не хотелось бы! – вздохнул Коренев.

Но деваться было некуда – приказ начальника, хоть и бывшего приятеля. Надо было ехать. Это был ноябрь 2003 года, канун президентских выборов. Много таких тусовок собиралось тогда по Москве.

– Ты, Костя, иди, а потом и я туда подрулю, – махнул ему рукой Р. Б.

Но- вич. – Все же большие люди собираются. Помышкую там немножко.

Халява должна быть отличная. Не бойся. А если что, я за тебя костьми лягу. Остроумно, а?

Ответить бы элегантно, изящно, остроумно, но не мог он, не умел.

Константин Петрович признавал противоречие в своем имени-отчестве.

Император Константин двинул Римскую империю на Восток, превратив ее в Византию, а император Петр свою – на Запад, пытаясь вернуть Россию

Европе. Ему об этом и другие говорили, но сочетание византийской лени и европейской рациональности он в себе и сам чувствовал.

Вначале, конечно, шла петровская основа, рациональная, но византийство было сильнее, поэтому он был отчужден даже от ближайшего окружения, как-то у него получалось, входя в контакт с кем-то, одновременно и не входить.

Костя не любил бродяжить, без толку гулять по незнакомым улицам. Так даже топографию своего района знал прескверно. Он вызывал доверие у приезжих провинциалов, его спрашивали, как куда-либо пройти, а в ответ он неуверенно пожимал плечами и советовал обратиться к кому-нибудь еще. Город ему казался таинственными зарослями, и главная задача здесь была – не сбиться с пути.

Конечно, отчество ему нравилось больше: Петр – это камень, то есть твердость, основа. Казалось бы, и имя Константин значило нечто подобное: ибо корень латинский и указывает, как замечал Флоренский, на постоянство, устойчивость, определенность. Но как писал тот же

Флоренский: “Константином зовут за непостоянство”. И добавлял хитрый поп: “Нет характера с большим непостоянством, в чистом значении этого слова, нежели характер Константина… Непостоянство Константина не зависит от чего-либо, а само есть первичная черта характера.

Константин непостоянен не почему-либо и не для чего-либо, а волею к непостоянству, как к таковому… Задав миру вопрос, не дает себе труда выслушать ответ мира. Константин нетерпелив к бытию и внешнему и своему собственному”. Не будем, однако, так быстро соглашаться с церковником. Конечно, был мой герой нетерпелив, не всегда постоянен в своих женских привязанностях, не мог в свое время однодумно действовать с приятелями-диссидентами, все ему казалось, что они слишком глубоко зарываются, что так и до связи с органами можно дорыться. А этого ему не хотелось. Хотелось быть всегда немного на отшибе.