Гильотина

К серому памятнику прижался суетящийся человечек – черная галка. Он кричал, что в Париже сегодня день величайшего торжества революции, освобождения, что гильотину решили сжечь навсегда перед глазами самого Вольтера, первого вестника всех революций, первого борца против всех насилий, порабощений, тьмы. Еще что-то кричал человечек.

Перед памятником разложили костер, и началась церемония – жертвоприношение Гильотины.

Серый Вольтер, каменный уродец, стал как бы ежиться за огнем и дымом на своем каменном кресле, вцепивши когти в его поручни.

Толпа гудела недоуменно, разочарованно: зрелище не очень поняли, и оно не понравилось. Вот если бы кому-нибудь рубили голову…

Но когда национальный гвардеец 137-го батальона, как ему было приказано, понес к памятнику, в дар Вольтеру, косой кусок бурого железа, нож Гильотины, на вытянутых руках, как театральный букет, толпа захлопала в ладоши.

От дыма Вольтер почернел, а белки его слепых глаз странно ожили.

Стариковское лицо Вольтера, пронырливое, лисье, отвратительная человеческая маска, со всепонимающей и всеотвергающей усмешкой зубоскала, опрокидывавшего небо и землю, как карточные домики, первого выкликателя, с шуточками остряка, революций, крови, ненависти, истребительства, – эта карнавальная харя, с вывороченными ноздрями и беззубым ртом, казалось, жадно вдыхает жертвенный дым старой гильотины.

Костлявые руки как бы корчились на кресле, и шевелился запавший, плотоядный рот Вольтера. Он с кривой усмешкой смотрел на толпу, вдыхая дым и чуя кровь – зрелища полюбопытнее этой нелепой церемонии.

Гильотину сожгли. Толпа подождала, что будет еще. Больше ничего не было. Стали расходиться. Моросил холодный мартовский дождь…

Ночью гильотина догорала, и тонкая струя дыма тянулась вверх у памятника Вольтера. В сумраке едва светилась каменная голова уродца.

А утром Вольтер, почерневший от копоти, со всем Парижем услышал пушки Версаля и пушки фортов. Париж затрясся от канонады.

А еще через несколько дней расстреливали толпами заложников пленных и добивали раненых. Коммуна занялась по-настоящему.

Теперь было не до церемоний и не до Вольтера.

Париж горел, ходил пожарами. Его разрушали пушечным огнем, он корчился под пулями на баррикадах. Кровь расстрелянных бежала по желобам, вдоль его мостовых, дымясь и отблескивая…

Зарево и тени мчались по карнавальной харе с вывороченными ноздрями и беззубым ртом.

Каменный горбун, забытый всеми шут, ежился в своем каменном кресле и точно бы вдыхал запах гари и крови, запах обуглившегося, корчащегося Парижа, снова самого себя приносящего в бессмысленную жертву, себя, а не гильотину отдающего снова бессмысленной казни…