Гильзы в золе: Глазами следователя

«Управляющий конторой и главный инженер в дело не вникают. Ими допущен перерасход фонда зарплаты, выплачены огромные штрафы за простой вагонов. Они поощряют показуху и очковтирательство. Районные конторы поражены растратами, с которыми не ведется никакой борьбы. Дебиторская задолженность незаконно списывается на убытки».

— Это вы писали, товарищ Белоглазов?

— Заявление не было отослано.

— Не успели?

— Повторяю: факта подачи не было.

— Свидетель Котова!

К столу подошла седая женщина с серьезным лицом.

— Производили ли вы ревизию в Россоши?

— Да.

— Кто до вас ревизовал склад?

— Ананий Петрович.

— Что вы установили?

— Ананий Петрович искусственно подогнал до нужной суммы книжный остаток сырья, Он поставил впереди одной из цифр единицу.

— Для чего он это сделал?

— У него не балансировалась ведомость.

— Следовательно, он не хотел искать ошибку?

— Да.

— Что вы установили при повторной ревизии?

— У кладовщика была недостача сырья на триста рублей. Сейчас он уволен, а материал на него передан в суд для взыскания ущерба.

— Как это случилось, Белоглазов?

— Она сгущает краски. Я допустил ошибку.

— Вы свободны, товарищ Котова.

Процесс стремительно разворачивался.

— Оглашается жалоба Белоглазова в два адреса: на имя директора горпищеторга и на имя директора ликеро-водочного завода.

Председатель показал собравшимся желтоватый листок.

«Сего числа мною доставлена в магазин № 76 стеклопосуда емк. 0,5 л. Продавец Сыромятникова не пожелала ее принять, ссылаясь на горлобой. Однако такового не было. При мне она отказала в приеме посуды еще нескольким гражданам. Сообщая об изложенном, прошу принять меры».

— Продавец Сыромятникова здесь?

— Да.

По проходу, заставленному стульями, к столу протиснулась худенькая девушка лет семнадцати. Краснея под взглядами переполненного зала, она смущенно поправила воротничок, словно в школе перед вызовом к доске.

— Что вы можете пояснить?

Девушка волновалась, не зная, с чего начать.

— Я работаю третий месяц. Окончила торгово-кулинарную школу, — наконец проговорила она. — Этот гражданин принес одну бутылку с надколотым горлышком. Я сказала, что завод от магазина такую посуду не принимает. Он потребовал жалобную книгу. Директор вынул из кошелька собственные двенадцать копеек и уплатил ему. Гражданин ушел. Я была рада. А через неделю прислали приказ директора торга. Мне объявили выговор и всех продавцов лишили прогрессивки.

— За что?

— Этот гражданин написал жалобу. Ту, что сейчас читали… А в прошлую субботу он купил в овощном отделе три кило картофеля, а принес пакет с очистками весом четыре двести и написал, что мы торгуем гнилью. Девочки плакали… Теперь его директор сам обслуживает… И до двери провожает.

Ни гул возмущений за спиной, ни слова десятка людей, выступавших после девушки, не стерли с лица Анания Петровича выражения уверенности в себе. Предложение общественного обвинителя уволить Белоглазова не испугало ревизора. В прежние времена его не однажды увольняли, но всякий раз он возвращался на место, получая сполна компенсацию за вынужденный прогул.

Зато предложение направить материалы в газету заставило его привскочить с места.

— Не имеете права до проверки вышестоящей инстанцией, — хрипло выкрикнул он.

— Ага, все права только у тебя? — послышалась реплика из зала.

Товарищеский суд ушел на совещание. Я старался уловить на лице Белоглазова следы сомнений или раздумий. Но черты его были непреклонны. Жесткий взгляд и сжатые губы не оставляли сомнений в том, что он готовился к долгой и изнурительной борьбе.

БЕСФАМИЛЬНАЯ СТАРУХА

В этом ветхом, осевшем доме старуха жила всегда. Она была как бы принадлежностью дома, подобно ржавой водосточной трубе или остову крылечка, лишенному крыши. Не было жильца, кто мог бы сказать, когда она здесь поселилась. Люди уходили и приходили, она оставалась.

Говорили, что она жила здесь еще при купце, владельце дома и большой лавки на Щепном рынке («Торговля селедкой, махоркой, керосином»).

Сухая, сгорбленная, с пергаментной кожей, она каждое утро во всякую погоду выходила из дома, стуча по тротуару палкой. Полуботинки с чужой ноги были ей велики, и задники привычно отставали. Вечером она возвращалась, поднимаясь по расшатанной, без перил, лестнице на второй этаж.

Коридор был переломлен надвое: одно колено располагалось по линии улицы, другое поворачивало в глубь двора. Она проходила одну половину коридора, сворачивала в другую, долго совала ключ в дверь, не попадая в замочную скважину, и, наконец, дверь, закрывалась за нею до следующего утра.

Старуха была неутомима. Дома ее почти не видели. Говорили, что старуха попрошайничает, однако никто этого достоверно не знал. Она не получала ни писем, ни переводов. Не получала она, по-видимому, и пенсии, хотя лет десять назад брала в домоуправлении справку для райсобеса.

Если у соседей оставалось что-нибудь из съестного, относили ей.

Ходила она в ветхом старье, брошенном соседями.

Старуха никогда не болела.