Гильзы в золе: Глазами следователя

— Иду на работу, и мальчишка со мной. Пока носилки таскаешь, он по двору бегает, гайки собирает. А то ляжет на кучу теплого шлака и лежит. Раз чуть не сгорел. Не хотелось отдавать в детдом, как от сердца отрывала, а пришлось. Пропал бы. Когда исполнилось восемь лет, взяла. Остальные дети уже подросли. Кто в ремесленное, кто в ФЗО. На руках один он остался. Я на работе, а он уйдет, бывало, из общежития, ходит по пивнушкам. Там голову от селедки дадут, там корку, там копейку. Принесет домой, сердце кровью обливается. Да не ходи же ты, говорю. Потерпи. А как терпеть? Маленький. Скоро дали нам с ним бытовку. Кладовка до войны была. Два на три с окном. Полегчало немного. Да и Виктор подрос. Приходит раз и говорит: «Был в Ботаническом, большие ребята в кустах водку пили, дали мне колбасы, бутылки пустые и вот…» И показывает пятерку. Сжалось сердце. Не иначе, думаю, воры какие-нибудь. Рабочий человек пятерку не даст. Да и не до пьянки ему днем. Не ходи, говорю, ты туда, сыночек. Нехорошие это люди. Промолчал он. Квартирники это были. Стали его с собою брать. Где пролезть не могут, его посылают. И плакала, и била, и умоляла, и в милицию водила. Отправляйте, говорят, в детскую колонию. А каково мне? Только четырнадцать ему — и в колонию. Собрала я бумаги: метрику, справки разные, табель школьный, несу участковому, а сама плачу. Плачу, а несу. Пробыл он там до шестнадцати лет, приехал, тут я его на завод, учеником. Года два вроде ничего. Приоделись мы тут, кое-что в дом купили, старшие дети пособили. А потом опять все сначала. Опять Ботанический. Пьяный стал приходить, получку не стал отдавать. Грубый какой-то сделался и вроде психа. Бояться я начала его. Примешься ругать его, а он как глянет, так и язык прикусишь. Поплачешь-поплачешь, да останешься при этом. Посадили его. В дом они залезли. Три года дали. Ездила к нему в колонию, просила его чуть не на коленях. «Ну, Витя, ну, миленький, пожалей ты меня, слушайся начальников, учись, работай хорошо. Тебе и срок скостят, и человеком ты будешь». И как все хорошо пошло. Стал он учиться. Все над ним смеются, блатные эти. Директором, говорят, будешь. Будут на тебе бочки возить. А он не слушает, после своих часов в школу идет. Окончил девять классов. Учительница ему там молоденькая понравилась. Мастер его стал хвалить, разряд хороший дал. Книги полюбил. Освободили его досрочно. Ну, думаю, все хорошо. Да разве поймешь, что у него внутри? От одной болячки вылечился, а другой заболел. От воров отошел, а к другим подался. По городам разным стал ездить, одежу не по уму одел. Все глаза я выплакала. А потом и совсем пропал. И вот объявился недавно. Всего месяц пожил… — Женщина вытащила из неуклюжей сумки носовой платок.

Виктору навсегда запомнился второй день пребывания в детской колонии. Записывали в хоровой кружок. В просторном актовом зале, наполненном весенним светом, в углу за роялем сидел моложавый мужчина, удивительно чистый и новый, словно снятый с полки магазина. Такого отутюженного и нарядного человека Виктор еще никогда не видел. В ожидании очереди мальчику поневоле приходилось слушать всех, кого вызывали. У многих были хорошие голоса, но мужчина за роялем слушал их, не оборачиваясь. Виктор любил петь. И в классной самодеятельности, и на школьном смотре его отмечали. Сейчас, глядя на музыканта, мальчик вдруг понял, какими пустяковыми были его прежние успехи. И ему до боли захотелось спеть так, чтобы новый учитель непременно обернулся.

Наконец, Виктор занял место у стула, за спиной учителя. Как только белые сухие пальцы поднялись над клавишами, Виктор неслышно, словно исподволь, вдохнул через нос и запер в груди воздух, на мгновение затаил дыхание и вслед за учителем стал брать одну ноту за другой, начиная с нижнего «до».

— А-а-а-а-а-а-а-а-а, — звенели они ровными ручейками в тишине зала.

Фортепьяно забирало вверх, но Виктор чувствовал, что пройдет на одном дыхании всю вторую октаву.

— А-а-а-а-а-а-а-а, — лилось все выше и выше. Вот уже пройдена вторая октава. Еще нота, и еще одна, другая. Крайние верхние уже утратили певучесть и звучали, как флейта. Фортепьяно смолкло. Голова учителя дрогнула и повернулась. На мальчика глядели недоверчивые глаза.

— Недурно, молодой человек, недурно. А теперь исполните что-нибудь со словами. Ведь вы, конечно, знаете немало песен?

С этого момента мальчик стал любимцем Петра Леонидовича. Однажды рыжий Шмелев, коновод и заводила (он жил с Гончаровым в одной палате), сказал Виктору:

— Напрасно ты, Гончаров, пятачок задираешь. Петр Леонидович в другой город уезжает, заявление подал. Придется тебе одному тянуть «а-а-а-а-а», до «бэ» не дойдешь.

В сердце Виктора закралась тревога, но вида он не подал и до ответа Шмелеву не снизошел.

— С таким, как ты, Шмель, он не желает разговаривать, — заметил один из ребят.

— Почему это?

— Ты не той масти, — сказал вдруг Гончаров.

— Какой это я масти?

— Вон, — показал Виктор на окно. — Рыжей, на какой воду возят.