Гимн Лейбовичу

— Хорошо. Поехали. Но если вы позволите себе, проезжая мимо этого места, хотя бы сплюнуть, мы сделаем, как обещали.

— Благодарю.

Когда они отъехали, из парка донеслись звуки каллиопы.183

Оглянувшись назад, Зерчи увидел, что карусель поворачивается. Один из полицейских скорчил гримасу, похлопал судебного исполнителя по спине, они расселись по своим машинам и уехали. Зерчи сидел, одинокий в своем позоре, и даже пятеро послушников не могли нарушить этого одиночества.

29

— Я полагаю, такие вспышки гнева бывали у вас и раньше? — спрашивал отец Лехи у исповедующегося.

— Да, святой отец.

— Вы сознаете, что ваше намерение было довольно кровожадным?

— Я не намеревался убивать,

— Вы пытаетесь оправдаться? — спросил исповедник.

— Нет, святой отец. Я хотел лишь причинить ему боль. Я каюсь в нарушении духа пятой заповеди в помыслах и на деле, и в прегрешениях против милосердия и справедливости. И в извлечении позора на свой сан.

— Вы понимаете, что нарушили обет никогда не прибегать к насилию?

— Да, отец, я глубоко сожалею об этом.

— И единственным смягчающим обстоятельством является то, что вас обуяла ярость. Вы часто позволяете себе приводить такие доводы?

Допрос продолжался. Настоятель аббатства стоял на коленях, а священник вершил суд над своим начальником.

— Хорошо, — сказал наконец Лехи. — Теперь, чтобы получить отпущение, вы должны произнести...

Зерчи добрался до часовни с опозданием на полтора часа, но миссис Грейлес все еще ждала его. Она преклонила колени на скамье возле исповедальни и, похоже, дремала. Обремененный своими собственными делами, аббат надеялся, что она уйдет. Он должен был исполнить наложенную на него епитимью, прежде чем выслушать ее исповедь. Он преклонил колени перед алтарем. В течение двадцати минут он произносил молитвы, которые отец Лехи велел ему сегодня вознести в качестве епитимьи, но когда он снова вернулся к исповедальне, миссис Грейлес все еще была там. Он дважды обратился к ней, прежде чем она услышала его. Когда она наконец очнулась, то выглядела слегка ошарашенной. Она молчала, ощупывая лицо Рэчел, исследуя ее веки и губы своими высохшими пальцами.

— Вам нехорошо, дочь моя? — спросил он.

Она посмотрела вверх, на высокие окна. Ее взгляд блуждал по сводчатому потолку.

— Да, святой отец, — прошептала она. — Я чувствую рядом Ужас, я чувствую. Этот Ужас близко, очень близко от нас. Я нуждаюсь в отпущении грехов, отец мой, и еще кое в чем.

— В чем еще, миссис Грейлес?

Она наклонилась к нему и прошептала, прикрыв рот рукой.

— Мне нужно также отпущение грехов Ему.

Священник слегка отпрянул.

— Кому? Я вас не понимаю.

— Отпустить грехи… Ему, кто сделал меня такой, какая я есть, — захныкала она. Но затем легкая улыбка тронула ее губы. — Я… я никогда не прощала Ему этого.

— Прощать Бога? Как вы можете?.. Он ведь… Он — Справедливость, Он — Любовь. Как вы можете такое говорить?..

Ее глаза умоляюще смотрели на него.

— Разве не может старая торговка помидорами даровать небольшое прощение Богу за его справедливость, если я испрашиваю у него отпущение грехов для себя?

Дом Зерчи судорожно проглотил сухой комок в горле. Он посмотрел вниз, на двухголовую тень, распластавшуюся на полу. Форма этой тени говорила об ужасающей Справедливости и он не мог осуждать ее за то, что она выбрала это слово — «простить». В ее простом мире было возможно прощать справедливость так же, как и несправедливость, и человек мог прощать Бога так же, как и Бог человека. «Так оно и есть, и будь терпелив с ней, Господи», — подумал он, поправляя свой орарь.

Прежде чем войти в исповедальню, она преклонила колени перед алтарем, и священник отметил, что, осеняя себя крестом, она касалась лба Рэчел так же, как и своего. Он отодвинул тяжелый занавес, проскользнул в свою половину кабины и тихо проговорил через решетку:

— Что беспокоит вас, дочь моя?

— Благословите, отец, ибо я грешна…

Она говорила, запинаясь. Он не мог ее видеть сквозь отверстия решетки, только слышал низкий, всхлипывающий голос женщины. То же самое, то же самое, вечно то же самое, и даже эта женщина с двумя головами не могла придумать никаких новых путей соблазнения злом, кроме простого и бессмысленного подражания Природе. Все еще ощущая стыд за то, как он вел себя с девушкой, с полицейским и с Корсом, он никак не мог сосредоточиться. Его руки дрожали, пока он слушал исповедь. Слова доносились через решетку неясно и приглушенно, ритмом напоминая отдаленно стук молотка. Гвозди, пронзая ладони, вонзались в дерево. Как некий alter Christus,184он ощущал на мгновение груз каждой ноши, перед тем как передать ее Ему, который несет на себе их все. Это были все ее интимные дела. Это были темные и тайные дела, дела, завернутые в грязную газету и похороненные ночью. Когда он попытался что-нибудь представить себе, эти выглядело еще ужасней.