Гимн торжествующей Любви

Понимали ли они, что означает для семьи их побег? Вряд ли, но решили спастись хотя бы сами. Всех остальных ждали лагеря и поселения, даже самых младших, ведь они были детьми врага народа, братьями и сестрами предателей, сбежавших за границу…

Отец в это время уже оказался женат, его жена Альма тоже была дочерью священника, но они пока не пострадали. Ойген уже получил специальность бухгалтера и работал на какой-то фабрике-кухне, так сказал дядя Артур. У них с Альмой родился сынок Рудольф, Рудик. К сожалению, отец начал пить. Нет, он сам не имел пристрастия к выпивке, но его активно втягивали, ведь бухгалтер мог многое прикрыть…

Наверное, будь рядом родственники или жена потверже, такого не случилось бы, но Альма не сумела держать мужа в руках. Однако Ойген не спился, причиной тому стало событие, изменившее его жизнь. Бухгалтер способен многое скрыть, но не все, какая-то проверка выявила крупную недостачу, отца могли посадить, но если учесть, что он был сыном и братом врагов народа, то простым заключением не обошлось бы.

Непонятно, что именно подвигло отца на такой поступок, но он решил бежать, и немедленно. Наивный и плохо знающий реальную жизнь, Ойген решил, как и братья, перейти границу, но только в Средней Азии, чтобы добраться до брата Вилли в Германию и оттуда помогать своей семье. Кажется, наивными были все Германы.

Конечно, граница оказалась на замке, все же это не годы Гражданской войны, перейти ему не удалось, хорошо хоть не попался…

Тогда Ойген устроился на работу, жить-то на что-то нужно.

Обо всем этом дядя Артур уже не знал, они с Ойгеном связь потеряли.

Все, что он мог мне рассказать – о судьбе Альмы и Рудольфа.

Она была прекрасной портнихой и зарабатывала на жизнь тем, что шила на дому у заказчиц. Альма мечтала купить маленький домик и корову и растить сына одной, она уже не мечтала, что Ойген вернется. Но не успела хоть немного выбраться из нужды, как была арестована и осуждена, кажется, на семь лет. Скорее всего, из-за Ойгена, к тому времени уже расстрелянного…

Рудольфа воспитывали бабушка и тетя.

Закончив школу, он попытался поступить в Семипалатинский педагогический институт, но его не приняли по той же причине, по которой не дали и положенную за отличную учебу медаль – спецпереселенец. Немцам в Советском Союзе тех лет ждать хорошего не стоило (прошло меньше десяти лет после окончания войны, не стоило и упоминать, что ты немец или немка). Я этого на себе не ощутила, потому что мы с мамой и бабушкой уже уехали в Польшу, а там можно было говорить, что ты из Советского Союза, это было почетно, но тоже нельзя упоминать о немецких корнях.

Обиженный Рудольф объявил, что станет акушером и будет душить каждого рожденного немецкого ребенка, чтобы тому не приходилось потом терпеть такое унижение. Только через год после смерти Сталина ему удалось поступить в институт и стать учителем математики, кажется.

Я очень хотела с ним встретиться, но ни мама, ни я для Альмы и Рудольфа не существовали. Старшие сестры отца маму так и не признали, они считали вдовой Ойгена Атьму и, наверное, были по-своему правы. Для Альмы мама тоже была незаконной и разлучницей к тому же.

Я не могу осуждать отца за то, что он сделал или не сделал в жизни, не знаю, что подвигло его на побег от семьи, возможно, желание эту семью спасти. Понимаю только, что для Ойгена нужно было совсем иное окружение и совсем иная жизнь, он желал заниматься музыкой, петь, руководить хором, а приходилось отвечать за то, что в паспорте значилось: «немец».

Его родным тоже досталось. Лишь дяде Вилли удалось выбраться в Германию, хотя и там сладко не было. О нем я Збышеку ничего рассказать не смогу, дядя Вилли оберегает свою личную жизнь не меньше моей мамы. Это их право.

Все остальные прошли лагеря и поражение в правах, всем досталось.

С родственниками мамы проще, они не теряли связи даже в самые трудные годы.

После встреч с родными и с той и с другой стороны я поняла, что мама просто не желала общаться с родней отца, видно, понимая, что нас с ней хорошо не примут. Так и было, старшие брат и сестры отца не считали маму его женой, ведь у Ойгена была Альма и был Рудольф. Меня дочерью, наверное, признавали, все же отцовская кровь. Понимаю, как маме было обидно, потому не осуждаю за нежелание искать родных отца. А еще подозреваю, что мама до конца своих дней будет считать, что отец жив и просто не желает с ней встречаться. Это ее право, я не могу ни осуждать, ни обсуждать ее решение даже наедине с собой.

Сын за отца не в ответе, так почему же мы, родившиеся и выросшие в Советском Союзе, должны отвечать за то, что натворили нацисты в концлагерях Освенцима или Дахау, за миллионы загубленных жизней, за их преступления?

Только потому, что домашним языком моего детства был пляттдойч – южнонемецкий диалект? А если бы мы, немцы, дома говорили по-итальянски, мы бы перестали быть немцами, перестали быть виноватыми в чужих грехах?

«Неправильная» жизнь?

Все так сумбурно, но это больше для себя, для Збышеков, для того, чтобы что-то понять.